Точка

А второе — меня некуда везти, вдруг с предельной ясностью понял он. Фабрика на консервации, и, видимо, Штерншайссер уже не надеется на ее восстановление. Юниты вот-вот будут преданы забвению. Возвращать меня в Шмиц-Эрхаузен глупо. Самое простое — убить после допроса. Так, стоп. Не понятно. Если Фольдланд окончательно отказался от юнит-технологии, зачем вообще нужен Леммер Искин? Чего он такого особенного может поведать? Внутреннюю кухню Киле? Кто на какой койке лежал? Как сбежал?

А если попробовать это связать с битыми юнитами, которыми кто-то в городе потчует молодых ребят? Искин прищелкнул языком. Интересно. Выходит, что хайматшутц среагировала на сигнал, что последние случаи погромов и хулиганских выходок имеют под собой основой технологию Кинбауэра. Так-так-так. То есть, свою они утратили. Возможно, перед смертью Кинбауэр, осознав чудовищные последствия и прочее, с кем-то переправил записи, позволяющие запустить процесс в Остмарке и лишающие этого процесса Фольдланд.

А так как я — здесь, то логично предположить, что этим кем-то был я. Тогда и побег мой подстроен Кинбауэром. И все сходится.

Искин качнулся на стуле. Но Петер тут же схватил его за волосы.

— Тихо, — прошипел он, брызгая капельками слюны.

Нет, ни хрена не сходится!

Полтора месяца разницы — раз. Разжиться дневниками и записями он, конечно, мог бы, но буквально на коленке слепить фабрику так близко к границе — это, извините, дураком надо быть. Гениальным, но дураком. Это два. Третье — чем связываться с производством юнитов самому, он бы просто нашел покупателя, готового выложить за сокровенные мысли Кинбауэра уйму марок, франков или фунтов.

Или хайматшутц считает, что он что-то вывез, но ни с кем пока этим не поделился? За шесть лет? Что ж, тогда их поведение логично. И то, что никто в Европе не сделал прорыва в этой области, говорит, пожалуй, в пользу этой версии. Он, Леммер Искин, вывез и спрятал.

Потому его и искали. Но как нашли? Наткнулись, когда кто-то под боком начал проверять и обкатывать технологию? Или он где-то засветился? Или проверка по спискам беженцев наконец добралась до его фамилии?

С этим не ясно. Но все остальное звучит вроде складно. Только почему Аннет-Лилиан сказала, что он им не интересен? Значит, они подозревают не его, а кого-то еще? А может быть, не интересен, потому что интересна предположительно имеющаяся у него документация?

Искин пошевелил запястьями. Малыши-юниты вовсю трудились над веревкой, растягивая и подрезая волокна.

— Господин Искин! — Аннет-Лилиан появилась из темноты и быстрым шагом направилась к столу. — Ну, как, вы решились?

— Я согласен поговорить о Кинбауэре, — сказал Искин.

— Я знала, что вы — разумный человек, — улыбнулась женщина, усаживаясь на стул. — Не хотелось бы вас пытать.

— Вряд ли бы вы этим чего-нибудь добились.

— Именно поэтому и не хотелось бы, — сказала Аннет-Лилиан. — Но все мы существуем в рамках определенных стереотипов. И обращение к пыткам для того, чтобы заставить человека говорить правду, увы, один из них.

— А потом? — спросил Искин.

— Оставим ли мы вас в живых — это вы, наверное, хотели спросить?

— Да.

Аннет-Лилиан посмотрела на него, как на пустое место.

— Вероятность есть, — она вытянула лист из каретки и скомкала его. — Но зависеть это будет от вас. — Она отклонилась назад и, повернув шею, позвала кого-то, стоящего за стеллажами: — Дитрих, вы можете выйти.

Из темноты на свет появился плотный мужчина в старомодном темном пальто и серых брюках. На круглой голове его сидела шляпа-котелок.

— Здравствуйте, Людвиг, — сказал он с неуверенной улыбкой и занял свободный стул по правую руку от Аннет-Лилиан.

За шесть лет Дитрих Рамбаум располнел и утратил здоровый цвет лица. Под носом у него появилась короткая щеточка усов в подражание Штерншайссеру. Но губы, нижняя больше верхней, остались такими же влажными, нос не изменил своей крючковатости, а родинка над переносицей, похожая на отметку индианок, только не красная, а черная, все также приковывала к себе взгляд. Видимо, потому о нем и не было нигде информации, что хайматшутц до поры до времени предпочитала прятать его в своих секретных недрах.

Теперь же — voila!

— Думаю, вы меня знаете, — сказал Рамбаум.

— Знаю, — сказал Лем.

— Я расследую деятельность известного вам Рудольфа Кинбауэра, — Рамбаум снял шляпу-котелок и продемонстрировал совершенно лысый череп, при этом шляпа угнездилась у него на коленях. — Думаю, вы могли бы оказать нам в этом значительную помощь.

— Кому — вам? — спросил Искин.

— Хм… Фольдланду, если вы его патриот.

— Ваша соседка собирается меня убить после нашей с вами беседы. До патриотизма ли мне?

— Вот как?

Рамбаум задумался. Пальцы его постучали по тулье, затем заползли за отворот пальто. Он вытащил портсигар, но, раскрыв его, вместо сигареты или папиросы достал розовую таблетку и положил ее под язык.

— Будьте добры, воды, — обратился Рамбаум к застывшему у Искина за спиной агенту.

— Что? — спросил Петер.

— Воды. И не торопитесь.

— Я не могу…

— Идите, Петер, — сказала Аннет-Лилиан.