Точка бифуркации

- Там карта памяти. – пояснил Евсеин. – Мы фиксировали весь ход опыта, как и было договорено. – Там всё – и подготовка, и процесс открытия «червоточины», и… потом, когда они вернулись, тоже. Когда Ульянов лишился чувств, и мы не смогли привести его в себя, я вытащил карту, чтобы передать вам при первой же возможности. Всё по инструкции, господин барон…

Корф кивнул. Пункт насчёт обязательной видеофиксации всех этапов экспериментов он добавил по настоянию Семёнова, и распорядился выдать для этой цели новенький видеорегистратор камеру из спецхрана Д.О.П.а.

- У меня внизу, в пролётке, камера, которую взял с собой Миркин. – добавил Евсеин. – защитный футляр, в котором она помещалась, сильно обгорел, камера, когда я его открыл, не работала, но с виду была цела – пластиковые части не оплавились, объектив цел, следов удара, копоти не было. Я не решился вскрывать её, чтобы извлечь карту памяти, привёз целиком.

- И правильно сделали, Вильгельм Евргафыч, пусть наши специалисты разбираются, это их хлеб. А что господин Лерх?

– Лежит с сердечным приступом. Бурхардт и гарнизонный фельдшер от него не отходят. Послали в Шлиссельбург, за тамошним доктором. Надеюсь, что выкарабкается.

Ладно, это я позже посмотрю. – кивнул он. – а сейчас – всё же изложите всё своими словами, не упуская ни единой мелочи. И - вот, глотните, вам сейчас нужно.

Евсеин торопливо, как воду, опрокинул полстакана крепчайшего кубинского рома, вытер рукавом губы. Руки у него по-прежнему дрожали.

- На той стороне они пробыли минут пять, не больше. – начал он. – Мы предполагали, что на той стороне время может идти не так, как у нас – в конце концов, был уже прецедент с почти десятикратной разницей во времени между нашим временем и двадцать первым веком…

- Да, я помню. – кивнул Корф. – Но, если мне память не изменяет, это происходило, когда все брызги-бусины находились здесь, на этой стороне[17]?

- Да, так и есть. Но как получится сейчас – мы с Юлием Алексеевичем могли только гадать, а потому приготовились к долгому ожиданию. Я даже послал лаборанта наверх, за самоваром, когда контур портала лихорадочно запульсировал, и оттуда вывалилось двое – один тащит другого на спине, всё в клубах дыма, одежда на обоих тлеет, тот, которого несут, стонет – нет, даже не стонет, воет от боли.

- Вы говорите, двое? – Корф нахмурился. – Но группа должна была состоять из троих.

- Третий так и не появился, хотя мы держали червоточину открытой ещё минут десять.

- Ясно. Так что с теми двумя?

- Они возникли из «червоточины» и буквально свалились нам на руки – я едва успел кинуться и подхватить, чтобы не ударились о край помоста. Вон, даже руку обжёг о горящий рукав…

И продемонстрировал Корфу тыльную сторону ладони – кожа на ней была ярко-красная и лоснилась, словно смазанная маслом.

- Ожог первой степени. – оценил барон. - Ничего страшного, сейчас прибудет врач, смажет чем-нибудь. – А вы продолжайте, Вильгельм Евграфыч, не томите.

- Тот, что так страшно стонал, оказался Николаем Миркиным – он прибыл в крепость за полтора часа до эксперимента и уговорил господина Лерха позволить ему принять участие. Господин Лерх к моему удивлению согласился, и даже назначил молодого человека старшим группы вместо меня…

- О чём вы, надо полагать, не слишком жалеете. - невесело усмехнулся Корф, и торопливо добавил, увидав, как гневно вскинулся собеседник. – Нет-нет, Вильгельм Евграфыч, вы меня не так поняли. Я не имел в виду ни в чём вас упрекать, просто хотел сказать – судьба, ещё и не такое случается…

Евсеин посмотрел на барона с подозрением, хмыкнул и пожал плечами - надо полагать, в знак того, что не таит обиды.

- Ну вот, из них двоих Миркин получил самые страшные ожоги. Волосы, кожа, ткани на лице, кисти рук – всё это практически сгорело, глаз тоже не было – только чёрно-кровавые провалы с какими-то клочьями внутри. Я сделал ему укол морфия – так не поверите, не сразу нашёл, куда воткнуть иглу, всё было обуглено, как головешка из костра! А уж запах…

Его передёрнуло, и барон торопливо плеснул в стакан ещё рома.

- В-общем, морфий не помог. – продолжал учёный, проглотив крепчайшую жидкость, словно колодезную воду. – Миркин стих перестал стонать, а минуты через три и дышать тоже. По-моему, так было для него лучше – подумать боюсь, какие он испытывал мучения…

- Мне приходилось видеть людей, сгоревших заживо. – сказал барон. – Вот, помнится, во время балканской кампании, в семьдесят седьмом… впрочем, сейчас это неважно. Значит, Миркин так ничего и не сказал?

Ни слова, Евгений Петрович, увы. Зато второй, который его вытащил, Александр Ульянов – он, прежде чем лишиться чувств, успел наговорить довольно много. Но вы лучше послушайте, а то я не дай Бог, чего-нибудь напутаю. Сами понимаете, мы тогда мало что понимали, такой шок…

- Пожалуй, так будет лучше. – согласился Корф. Вы вот что, Вильгельм Евграфыч, выпейте-ка чаю – и ложитесь тут же, в кабинете, на диванчике. Сейчас скажу адъютанту – пусть поищет подушку и одеяло. Отдохнёте, придёте в себя, а я пока, в самом деле, посмотрю, что вы там наснимали.