Точка Омега

Юра? Так ведь не муж, да если и муж. Сева его знать не знает, и пусть он будет где-то там, где он есть, тень, знай свое место, пусть будет. Они же здесь, рядом, и он может смотреть влюбленными, страждущими глазами, может коснуться ее руки, а то и, осмелев, особенно после стопки, приобнять за плечо или даже положить горячую ладонь на ее обтянутое джинсой колено. И главное, все ближе и ближе, с каждым днем. Что-то стиралось между, грань, разделявшая их, стиралась, еще шажок, еще…

В общем, все к тому.

Когда же все-таки произошло и тихий свет сошел на него, и покой, и истома, он сначала даже не понял, про что она. Шепот жалкий. Что, опять Юра? Но это уже в прошлом, далеко-далеко… И только потом начало доходить: может, и далеко, а только она и этот Юра были вместе, и не когда-то, а совсем недавно, то есть какие-то часы назад, в то самое время, когда Сева был в поле. Просто она не смогла отказать, она не хотела, но и не противилась. Это было сильнее ее. Это. Все-таки не один год они были близки, ее и накрыло то, прежнее, еще не окончательно изжитое. Он, Сева, должен понять. Юра не имел права, она ему сказала, что все кончено, но он опытный, он знал, что она не устоит. Как обморок. Но теперь действительно всё, она должна была ему это рассказать, чтобы между ними – между ней и Севой – не оставалось никаких тайн, никаких недомолвок. Теперь она с ним и больше ни с кем. И прохладная ночная ладонь на груди – словно остужая, успокаивая.

Севу же взметнуло. Присел на кровати, свесил ноги. Так и сидел, вперившись в темноту и чуть покачиваясь взад-вперед. О чем он в этот момент думал? А ни о чем! Он не думал – он страдал. И впрямь как боль, если это можно назвать болью. Он не понимал. И не верил, но и не верить не мог, зачем бы ей говорить такое?

Просто сидел и раскачивался, раскачивался, раскачивался…

А потом обнаружил, что никого рядом, голова раскалывается и он не помнит, что было до того, после того и во время. Так, кое-что, но как бы и не совсем реальное. То ли было, то ли не было.

Но и Наты нет рядом.

Тут же неожиданная новость: уехала. Как уехала? А так, собрала вещи и укатила. Все равно завтра они все уезжают, она же вдруг заторопилась – понадобилось ей.

Уехала так уехала. Может, и лучше, что уехала, иначе как бы они сейчас взглянули в глаза друг другу, после всего? Так все тесно слилось во времени, так близко сошлось, что и впрямь невозможно поверить. Если бы хоть не в тот же день!

Прошлое как-то хитро и неотразимо просочилось в настоящее и даже будущее, которое тоже сразу стало прошлым. Запутался Сева во времени, заплутал во всех этих «было», «не было», «была», «не была». И чувств, какие он к ней, кажется, совсем недавно испытывал, тоже нет. Пустота. Зияние.

И что дальше?

На Севу снова накатывает сумятица чувств и мыслей, нехорошо ему, даже как бы и подташнивает. Голова гудит. Словно в глубокую яму провалился, а как выбраться не знает. Защемило, словно в капкан попал, – больно же, правда!

И вдруг осеняет: может, нарочно она ему это сказала, чтобы чувства его проверить? Чтобы испытать? А на самом деле, может, вовсе и не было ничего у нее с этим Юрой (эх, если бы!), да если, черт возьми, и было! Как приехал, так и уехал, скользнул тенью, а Ната осталась – для него, для Севы, чтобы и все, что между ними зародилось, затеплилось, разгорелось здесь, утвердилось.

Получается, не выдержал Сева испытания, сплоховал. В конце концов, мало ли что с ней было – раньше, позже, сказано же, что теперь она с ним и ни с кем больше. Что ему еще надо?

Она ясности хотела – полной, до дрожи, чтобы нигде и ничего не застилось, кристальной такой прозрачности, какая бывает зимними хрусткими днями. Она в него поверила, что он выдержит, в чувства его поверила (или хотела поверить?). Э-эх!

Нет, не может так быть, не должно!

Сева еще некоторое время пребывает в коллапсе, потом вдруг вскакивает и, окрыленный, срывается с места. Нет, не вечер еще, точно! На сборы ему и десяти минут хватит, только скорей, скорей, чтобы успеть! Куда, зачем?

О, он знает зачем!..

К оролевский гамбит

Играл он уже довольно хорошо, это бесспорно. Настолько хорошо, что зря уже не подставлялся, не путал фигуры и знал все гамбиты. Он знал, что нужно выдвигать сначала легкие фигуры, что ферзь – самая сильная фигура и что неплохо вовремя сделать рокировку. Конечно, время от времени он начинал проказничать – перед партией, пряча в маленьких кулачках крупные деревянные фигуры, которые все равно проглядывали сквозь маленькие пальцы, предлагал деду закрыть глаза и спрашивал: «В какой руке?» Дед отвечал. И всякий раз, однако, деду выпадало играть черными, а на лице малыша сияла довольная лукавая улыбка.

Впрочем, на это дед не реагировал, делая вид, что не замечает никакой уловки.