Точка опоры

- Все, все интересно для меня. Если это не помешает вашей работе... Да мне бы и самому какую-нибудь немудреную работенку. Долго я не задержусь тут, а без дела не могу.

- Немудреную? - прищурился Владимир Ильич. - А по-моему, вам необходимо заняться именно мудреной работой, к тому же крайне необходимой. И по вашей специальности.

- Что-то не пойму... Слесарем на завод?

- Зачем же слесарем? Стоило ли ради этого приезжать в Англию? Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. - Я имею в виду вашу новую специальность публициста!

- Ну уж, вы... Так громко... Какой же я...

- Не прибедняйтесь, Иван Васильевич, это вам не к лицу. Да, милый человек, не к лицу. Впрочем, вы это сами понимаете.

- Заметки в "Искру" писал, так это...

- После того, как вы в приложении к "Искре" дали блестящую отповедь либеральным народническим брехунам, вы - публицист. Страстный, глубоко принципиальный, партийный публицист! И работа для вас есть благодарная. Уверен - она придется вам по душе. Знаете, с чего начался литературный путь Максима Горького? - снова на секунду прищурился Владимир Ильич. - А вот послушайте. Было это, если мне не изменяет память, в девяносто втором году. Пришел он в Тифлис. Там его приютил один политический ссыльный. Послушав его устные рассказы, положил перед ним стопочку бумаги и сказал: "Пиши. Пока не закончишь рассказ, не выпущу из комнаты". И под этим домашним арестом Горький написал свой первый рассказ "Макар Чудра". Вот и мы последуем этому примеру.

- Но я же... Горького из меня не получится.

- И не надо никакого подражания. Просто вы опишете свою жизнь. Начиная с детства. День за днем. Рабочую среду, участие в кружках, работу агента "Искры".

- Так много...

- Будет хорошо, если получится много. Со всеми подробностями. А у вас получится. Заплатим из партийной кассы. Со временем издадим книгу. Договорились?

- Ну что же... Попробую...

- Не попробуете, а напишете.

Той порой раздражающий ноздри запах керосинки уступил место аромату мясного супа, и Надежда Константиновна пригласила к столу. Гостю и мужу налила в тарелки, а себе в кружку. Бабушкин похвалил суп, обильно приправленный луком, Владимир Ильич сказал, что давно такого не ел (Надежда, помня о его катаре, редко варила с луком).

За обедом, по-английски поздним, а потом и за чаем вспоминали Питер, Невскую заставу, общих знакомых с заводов Шлиссельбургского тракта...

Была уже ночь, и Бабушкин изредка посматривал на окно, выходившее на едва-едва освещенную Холфорд-сквер. Перехватив его взгляд, Владимир Ильич сказал:

- Жить вы будете в коммуне. Нет, нет, вы никого там не стесните. Там у нас одна комната для приезжих. Я провожу вас. Тут недалеко.

- А не поздно? - сказала Надежда Константиновна. - Может, сегодня и у нас...

- Коммунары, ты сама знаешь, угомоняются далеко за полночь.

- А утрами спят, как актеры. Вы, Иван Васильевич, завтракать приходите к нам. Будем ждать.

Для коммуны была снята на двух этажах квартира из пяти комнат. В одной жила Засулич, в другой - Мартов, в третьей - Алексеев. Четвертую комнату приберегали для приезжих. В пятой, самой большой, была столовая с камином, в котором из-за отсутствия дров и угля еще ни разу не разводили огня, Мартов нередко с сожалением посматривал на него, прищелкивая языком:

- Эх, шашлычок бы!..

И разводил руками: не разламывать же для камина стулья. Владелец дома и без того подозрительно относится к ним - для него австрийским полякам-эмигрантам; даже квартирную плату потребовал за три месяца вперед.

Вот в эту-то квартиру, точнее - в столовую, и привел Владимир Ильич Бабушкина и, едва перешагнув порог, приостановился перед тучей дыма.

- Ну и накурили вы, друзья! Дышать нечем. - Обвел глазами лица жильцов, показавшиеся ему лиловыми. - Принимайте гостя! Вернее, нового товарища по коммуне. - И отрекомендовал: - Иван Васильевич Бабушкин.

Все встали, не гася сигарет.

Бабушкин направился было к Вере Ивановне, чтобы ей первой пожать руку, но к нему мелкими шажками подбежал Мартов и поздоровался широким театральным жестом:

- Несказанно счастлив видеть! Сожалею, что не был знаком в Питере, но хорошо наслышан о товарище Богдане.

- А мне, - протянула узенькую руку Засулич, - очень многое рассказывала о вас Калмыкова, влюбленная в наиприлежного ученика рабочей школы.

- Я что же... - смущенно пожал плечами Бабушкин. - Учился, как все.

- Позвольте и мне засвидетельствовать свое почтение, - слегка шаркнул ногой Николай Александрович; поздоровавшись, подвинул стул от стены к столу. - Садитесь. Рассказывайте. Как там наша Россия?

Бабушкин осмотрелся - пятого стула не было, - и он, считая себя моложе всех, продолжал стоять.

На столе, ничем не покрытом, белели позабытые после обеда щербатые тарелки. Одна из них была так переполнена окурками, что часть их свалилась на столешницу. В чайном блюде сахарный песок оказался смешанным с крошками табака. На полу газетные обрывки, в углу возле двери коробки из-под сигарет.