Точка опоры

- Господа, минуту внимания!.. Господа, я не позволю... Я запрещаю против царя-батюшки...

Надтреснутый голос его тонул в грозной буре криков, и он умчался прочь.

Через несколько минут из улиц и переулков на площадь выступили шеренги солдат местного батальона с винтовками наперевес. Обыватели, пришедшие поглазеть на бунтовщиков, кинулись с площади врассыпную. Студенты кидали в озябшие до синевы лица солдат:

- Ну, коли... если совести нет!

- Поймите, служивые, правда на нашей стороне.

Полицейские разгоняли замешкавшихся горожан:

- Разойдись! Будут стрелять...

Усатый штабс-капитан подавал команду:

- Оцеплять бунтовщиков!

Шаг за шагом солдаты штыками оттесняли студентов в глубину улицы и наконец притиснули к зданию клиники. Полицейские приготовились хватать тех, кто им казался возмутителем бунтовщиков, но распахнулись двери и студенты стали протискиваться в клинику.

- Ну и слава богу! - перекрестился полицмейстер. - Там от нас не уйдут. Закоперщиков арестуем, остальных перепишем...

Однако ни арестовать, ни переписать не удалось - студенты из клиники прошли через университетский двор и снова оказались на улице. Перед университетом вспыхнул новый митинг: ораторы, следуя призыву "Искры", говорили о крепнущем союзе студентов и рабочих.

Наряд полиции бросился туда. А тем временем, как костер, в который добавили сухого хвороста, повторно запылал митинг на Соборной площади...

Так, собираясь то на одной, то на другой улице, студенты митинговали дотемна, требуя свободы слова и собраний. Громко заявляли: если полиция не уймется, а ректор не отчислит доносчика, то они, универсанты и технологи, объявят забастовку.

Тем временем в университете собрались профессора. Ректор пытался приглушить возбуждение: он займется, он примет меры...

Но успокоить не удалось: профессора отправили в Петербург возмущенную телеграмму.

А полиция к ночи запаслась адресами и принялась вылавливать закоперщиков.

В городе было введено чрезвычайное положение: солдатам выдали боевые патроны, по улицам круглые сутки проносились конные жандармы, то и дело проходил усиленный военный патруль.

Николай II на докладе министра просвещения написал: "Надеюсь, что вами будут приняты надлежащие меры взыскания", и в Томск раньше министерских чиновников примчался шеф отдельного корпуса жандармов генерал фон Вааль, тот самый, в которого в Вильно стрелял Леккерт в отместку за массовую порку демонстрантов. Здесь генерал, повышенный в должности до главного жандарма, не решился применить розги. И расправу с "зачинщиками беспорядков" чинили втихомолку. Из шестидесяти семи схваченных студентов большую часть отправили в арестантские роты, остальных - в якутскую ссылку.

...Надежда Константиновна переписала для набора письма сибиряков. Владимир Ильич, поставив заголовок "Томские события", на минуту повернулся к ней.

- Вот и Сибирь всколыхнулась! И примечательно, что рабочие, хотя и мало их там, поддерживают студентов. - Посмотрел жене в глаза. - И последнее письмо тоже не от Анюты? Не ее почерк?

- Написал ее наследник. Но ты, Володя, не волнуйся...

- Н-да... - Владимир задумчиво потер висок подушечками пальцев. Похоже, в Томске проследили... Где же она? Что с ней? Что с Марком?..

А Елизаровы уже находились в Порт-Артуре, и Марк Тимофеевич поступил на работу в управление Восточно-Китайской железной дороги.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В камере пахло парашей, пылью, давно осевшей на потолке и стенах, да измызганным соломенным матрацем.

У Димки дрогнули крутые ноздри, она передернула плечами, словно вдруг оказалась в погребе.

"Убегу", - сказала себе с уверенностью, будто это не составляло особого труда.

Но вот тюремную охрану потряс дерзновенный большой побег, совершенный из мужского корпуса, и в Лукьяновке за малейшую провинку стали бросать в карцер. На прогулку выводили поодиночке и только на пятнадцать минут, передачи с воли ограничили, в камерах проверяли решетки, прощупывали матрацы и подушки. А Димка по-прежнему повторяла:

"Убегу... Что-нибудь придумаю..."

Ее мучила совесть: не оправдала надежд, оказалась неосмотрительной влетела с "Искрой" за пазухой. Оправданий для нее нет. У жандармов улики в руках. И ей остается единственное - не называть себя. Установят личность закатают лет на пять. А то и больше. И второй раз сошлют подальше, куда-нибудь к черту на кулички. В какой-нибудь Верхоянск. А в Лондоне, несомненно, в душе укоряют ее: "Напрасно отпустили. Понадеялись на опытность..." Волька, утирая слезинки, спрашивает отца, скоро ли приедет мамочка. А она засела крепко... Нет, как бы ни были крепки да высоки эти стены, а она убежит.

Проходили месяцы. Один длиннее другого. Димка продолжала ломать голову над планами побега. Бессонными ночами обдумывала очередной план до мелочей, а утрами браковала: "Глупо. Нереально. Надо что-то другое..." А что?.. От бесконечных волнений у нее пропал аппетит. Она похудела. Когда гладила обеими руками лицо, ей казалось, что кожа обтянула скулы. И все же успокаивала себя:

"Это пустяки. А вот побег... В конце концов, из любого положения можно найти выход".