Точка опоры

- Петр Филиппович, поимейте совесть. - Подошел Пешехонов, народнический публицист. - Позвольте и нам познать силу Алексея Максимовича.

Якубович выпустил руку, но не отходил от Горького ни на шаг, и тот по острым искоркам в глазах догадывался - начнет в разговоре, как в недавних письмах, упрекать: "Напрасно ушли из "Русского богатства". Дескать, "святое место" променяли на "поганый" журнал, именуемый "Жизнью". К счастью, начался общий разговор о "Мертвом доме" Достоевского и "В мире отверженных" Якубовича. "Русские богатеи" хвалили своего собрата. Горький заметил:

- Вот история-то какая: полвека прошло, а у Достоевского-то грамотных да здоровых людей на каторге больше.

- На мою долю выпали отверженные деревней после реформы шестьдесят первого года да испорченные городом ваши, - сверкнул глазами Якубович, ваши "герои".

- У меня герои не все одинаковые, - возразил Горький. - Да и города на Руси разные. У нас вот, к слову сказать, Сормово...

- Что ваше Сормово?! Кого оно дало революции? Не назовете. Некого. Революцию делают рыцари духа, а не ваши босяки.

- Сормовцы не босяки. И я босяков революционерами не считаю.

- Нет, вы считаете. Я берусь это доказать, - кричал Якубович. Считаете, и это развращает молодежь. Вы - анархист, вот что!

- Таковым меня, сударь, еще никто не именовал. Не удостаивался подобной чести.

"Богатеи" знали Якубовича как "великого спорщика", а на этот раз даже они удивились его горячности, пытались развести их в разные углы гостиной, но в это время всех пригласили к столу.

И там Якубович снова оказался возле Горького:

- Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.

И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:

- Вы читаете новоявленную "Искру"?

- Конечно, читаю.

- Это и видно. А я рву ее, рву, рву.

- Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.

- Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.

- Достойно большого сожаления.

- Себя пожалейте.

- А я жду, как праздника.

- Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.

- Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете...

- А я не скрываю - злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.

- Марксизм, я вам скажу, един.

Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними - Петр Филиппович отстранил его:

- Мы друг другу - от чистого сердца. И за откровенность мы выпьем. Не возражаете, батюшка Алексей Максимович? - Потянулся рукой к бутылкам. Что мы выпьем?

- Ну, можно вот это красное, - указал Горький на бутылку "удельного ведомства No 18". - Говорят, под мясо хорошо.

- Тогда - по бокалу!

- За ваше революционное прошлое! - Горький поднял бокал.

Якубовича попросили прочитать стихи. Он встал, тронул бороду. Голос его походил на стон:

Болит душа, болит! Как пойманная птица,

Тревожно мечется и рвется на простор.

"Из тюрьмы это, что ли?" - подумал Горький, жадно ловя каждое слово. Душа бывшего каторжанина, оказывается, рвется назад "в сторону полночных вьюг", где осталась его "весны могила". Язык клянет тот каторжный край, а "сердце полюбило".

Закончил поэт минорно:

Я что-то потерял и не могу сыскать.

Пока ему аплодировали, Горький незаметно вышел. По улице шагал широко, про себя журил Якубовича:

"Не то, Петр Филиппович! Не стонать надобно, а кричать. На весь мир! Вот так-то".

Встретив его в передней, Поссе спросил с улыбочкой:

- Как погулял, Алексеюшко? Не залучили они тебя в свои сети? Ну и слава богу. А что-то мрачноватый ты?

- Будто в осиное гнездо наступил ногой. Право! Ты подумай - "Искру", не читая, рвут в клочья. Варвары!.. А я второй номер не могу раздобыть. Ты тоже еще не получил? Жаль.

Они прошли в кабинет, сели на диван, закурили.

- Ты, конечно, знаешь, - заговорил Горький. - Мне-то можешь сказать. Кто у искровцев главный?

- Владимир Ильин. Самый непоколебимый из ортодоксальных марксистов. На редкость острый ум, отличный публицист. Печатался у меня в журнале. Даже трижды. Один раз - рядом с твоим рассказом "Двадцать шесть и одна". Может, помнишь? Это, понятно, псевдоним. Довольно прозрачный. Тебе могу назвать настоящую фамилию - Ульянов Владимир Ильич.

- Брат Александра Ульянова?! Да, да, да. Из Симбирска. Вот штука-то! Наша Волга-матушка каких людей дает!

4

Суворин спустил газетных волков: в "Новом времени" после каждого спектакля "художников" появлялись ругательные рецензии. Им хором вторили театральные критики всех мелких газет Петербурга.