Точка росы

Мы поедем, мы промчимся сквозь леса, тоннели, горы, мы проткнём Сьерру нашим упрямством, не переживай, откуда, Господи, появилась эта муха, мы завезли её в прохладные горы, и она ещё не оцепенела, нет, не выпускай её, пусть будет с нами, скоро заснёт. Озёра Тахо, Пирамида, подземные озёра тектонического сна. Так почему же Примо Леви покончил с собой, а Виктор Франкл тысячи таких, как он, спас, втолковывая, что надо попросту держаться. А этот опрокинулся в лестничный проём, и никто не способен сказать, что он сделал это только ради того, чтобы мы сидели здесь с тобой и, пробиваясь сквозь облака и туманы, судачили, предполагали.

Господи, какие мы всё-таки хрупкие, эта муха попросту танк в сравнении с нами. Мы живём, только когда встречаем себе подобных, с той же планеты, и нам удаётся полюбить. Забивай, взрывай, не забывай о ближнем. Если бы не трава, если бы не поля травы, которые я скосил своим дыханием. Какое счастье, что это случилось с нами. Я так и вижу себя на коленях перед сундуком волшебства, он открывается, а там вместо сокровищ — битком обезболивающие. Вся жизнь, любовь в ней тоже — то, что делает существование меньшей болью. Так мы устроены, в этом и есть Плотин, в этом Блаженный Августин, писавший: если бы птица была бы легче воздуха, мы бы её не поймали; так и мы покуда легче боли.

Твой полуоткрытый влажный рот. Когда мать обижалась, она замолкала и поджимала губы, так что нижняя слегка выпячивалась. Мы стоим в очереди перед тем, как нам за полсотни наденут на колёса цепи. Очередь тянется, и немного смешно, поскольку уж что-что, а заснеженные дороги у меня в крови, и не важно, какого привода машина — переднего или заднего, всюду есть опыт, куда крутить, куда выворачивать, как управлять заносом с помощью педали газа. Но главное — никогда не говори «никогда». Есть старые пилоты, и есть бесстрашные пилоты. Однако никто не видел старых бесстрашных пилотов. Ты понимаешь? Ты передаёшь мне Jefferson Airplane, и мы счастливы встретиться взглядами, мы сейчас заговорщики.

Отсвет гнилой воды, и над ней мелькнула летучая мышь, неловкого полёта, как скомканный лист бумаги, порхнула туда и сюда, пропала. Раскрывшийся Сезанн, красным по чёрному, достать белил и расплескать, ведь столько солнца в распахнутом окне, заросшем трёхцветной бугенвиллеей. Мы плетёмся по обочине, расшвыривая то, что снегоуборочная машина выпрастывает из-под себя. Муха притихла на торпеде, изучает невиданное, множит фасеточным зрением — высоченные ели, засыпанные снегом, вздыхающие под тяжестью обвалившегося серебра. Заиндевевшие бензозаправки, нерасчищенные дорожки к подъёмникам на Sugar Bowl.

В конце концов, кто виноват, метель, провидение, любовь, но я свернул на 174-ю дорогу, а потом на 49-ю, в сторону Медвежьей реки. На что я надеялся, на ночлег под соснами, потому что невозможно было вот так проламываться сквозь стену снега, в конце концов я бы свалился с полотна или нас снесла бы слетевшая фура.

И я привалился на обочине, кто же нас откопает? На дорожном знаке, под который я сунулся, как под вешку, значилось: Bear River Pines. Здравый смысл говорил, что нельзя покидать автомобиль, что через сотню шагов нас завалит мокрым снегом и одёжка вымокнет, прилипнет, мы лишимся тепла, а с ним и жизни.

И мы кемарим на холостом, покуда снег валит и валит, достигая ручек дверей.

Когда-то в силу сердечных дел я жил недолго в Ленинграде, в этом самом красивом из выдуманных городов мира, где человек ощущает себя как во сне.

Империя тогда задыхалась, и в магазинах не было ни продуктов, ни сигарет, а у людей не было денег.

Зато будущего было в достатке.

Моя подруга очень любила своего кота. Она мучилась, что ему приходится голодать вместе с нами, и готова была пойти на панель, чтобы накормить кота чем-нибудь вкусным.

По крайней мере она так говорила, эта белокурая нимфа улицы Марата. В какой-то момент я заподозрил, что она не шутит. Ибо два дня подряд мы вместе с котом питались сервелатом и порошковым пюре из стратегических запасов бундесвера: так немцы решили в лихую пору помочь Великому городу блокады.

Чёрт знает, откуда подруга брала эти запасы. Она работала в книжном магазине и, возвращаясь за полночь, навеселе, утверждала, что им выдали зарплату пайком из Ленсовета. На третий вечер, снова голодный и снова встревоженный одиночеством, ревностью, я пришёл к Гостиному Двору, где обычно промышляли проститутки и спекулянты.

Но моей подруги нигде не было!

Я бродил в толпе, текущей по галерее, разглядывал молодых женщин, слонявшихся в одиночку или парами. И уж было собрался восвояси, когда ко мне сунулся один мужчина, по виду — не то служащий, не то учитель.

Он шёпотом предложил… пойти за ним.

Я растерялся и сказал, что не против.

Но пускай он сначала меня накормит.

Он на мгновенье задумался, кивнул и исчез.

Вот тут-то мне и надо было бежать, но что-то — любопытство и желание обрести добычу? — стреножило меня, и я помедлил.

Мужчина скоро вернулся и принёс хлеб, яблоки, копчёную рыбу, банку сметаны и сигареты.