Точка сингулярности

– Полагаю, что хладнокровный убийца обойдется без истерики? Идущий за Чертой приветствует тебя, Хоаххин саа Реста Острие Копья.

– Это бред. Пантелеймон прав. Сплошной, умопомрачительный бред.

Осознание беспомощности перед поражением от собственного разума почему-то успокаивало. Даже убаюкивало.

– И это все, что ты можешь мне ответить на мое приветствие? Бред – это крайняя стадия. До нее еще далеко. Впрочем, последнее понятие не имеет никакого значения для существа, оказавшегося по ту сторону времени. Там, где ты находишься, нет ни будущего, ни прошлого, есть только незначительные корреляции этих понятий. А наш мир, из которого волей судеб, подвластных Творцу, ты выпал, видится всего лишь плоской цветной проекцией на белой простыне зыбкого утреннего тумана.

– …И ты всего лишь порождение моего бреда, и незачем морочить мне голову байками про плоские миры.

– Могу рассказать байку про плоские мозги.

Хоаххин выполз из-за каменного укрытия и, нащупав задницей место поровнее, присел, вытянув ноги вперед, и приготовился к тому, что вместо спокойного сна придется препираться с собственным, окончательно сбрендившим рассудком.

– Я тебя расстрою: я не бред и не рядом. Просто у тебя есть одна полезная особенность, которая позволяет некоторым общаться с тобой вне зависимости от тех или иных свойств пространства-времени. Впрочем, на данном этапе все это совершенно неважно.

– А что может быть важнее, чем счастье лицезреть моего Господина?

Хоаххин воздел руки в сторону нависающего над ним пола пещеры.

– Нет надобности паясничать. Я, как ни странно тебе это слышать, а мне произносить, тебе не только не враг, я с тобой одно целое. Помогать тебе – все равно что помогать себе самому. Впрочем, мы еще вернемся к этому разговору, а сейчас будем считать, что начало его прошло успешно. Первый совет: постарайся вспомнить как можно больше разных событий из своей прошлой жизни, особенно то, что позволило тебе испытать наиболее сильные чувства.

– Эдак я все время буду вспоминать именно эту ночную беседу.

– Юмор первый признак силы. Шутить может только существо, будучи в своем уме, надеюсь, в нем ты и задержишься еще некоторое «время».

Последняя произнесенная опасным собеседником фраза была, несомненно, издевательской. Причем не столько про ум, сколько про время. А может, и про ум…

* * *

Тонкие утренние лучи, словно чьи-то длинные несмелые пальцы, дотянулись до спящих на потолке подобно трем бескрылым летунам-переросткам путешественников. Осторожно потрогали их скрюченные фигуры и, осмелев, запрыгали по стенам пещеры. Пантелеймон пошевелил затекшими конечностями и высунулся на воздух. Прямо под его ногами вниз уходил острый заснеженный пик горы, а над головой простирались зеленые заросли джунглей, из которых все еще продолжал высыпаться всевозможный растительный и животный мир. С тонким писком в пещеру ворвалась стая черных крылатых хозяев и, не обращая внимания на загостившихся пришельцев, рассыпалась по дальним темным углам. Пантелеймон вернулся в грот и растолкал приятелей.

– Командир. Снаружи полная белиберда. Все через одно место. Надо с этим что-то делать. Иначе вообще делать больше ничего не придется.

– Очень доступно объяснил обстановку, прапорщик. А внутри, значит, все в порядке, хоть это радует. Давайте-ка подтягивайтесь поближе к потолку и меня подстрахуйте, будем принимать меры по мере сил. А сил у нас, как говорится…

Хоаххин расслабился и начал вспоминать белую пургу, караван, войсковые сухпайки, нагруженные тюками на медленно ползущие по насту сани.

* * *

Холодные, редкие, острые как бритва снежинки медленно сыпались под ноги друзьям, они опять шли, шли на север от предгорий в сторону «Черной Ромашки», шли укутанные в арктические оранжевые пуховики, обутые в теплые, мохнатые унты и в таких же мохнатых рукавицах. Хоаххин помнил каждую строчку, каждый кармашек и молнию на арктической одежде, собственно, тут и вспоминать было нечего. Как говаривал святой отец, помешивая, бывало, заварку ложкой в стакане: «наливай да пей». Почему к «Ромашке»? Этого никто не знал, даже Хоаххин. Это получилось как-то само по себе. Блестящая кромка горизонта ослепляла, еще немного, километров пять-десять, и «Ромашка» перевалит через него черным пятном, таким же уродливым, как и клякса в тетрадке первоклашки. Хрум, хрум, хрум, хрум…

– Если бы не наш бородатый друг, присутствие которого не дает мне забыть о том, как мы сюда попали, я бы включил аварийный маячок и уселся ждать дисколет планетарщиков.

– А что? Это идея. Насчет маячка. А ледяных воров ты не хочешь подождать?

– Типун тебе на язык.

– На язык я бы предпочел чего-нибудь тепленького и вкусненького…

Снегопад совсем затих. Небо отчетливо отдавало голубизной. Белая пелена дрогнула, и по самому ее краю чиркнула тонкая ниточка инверсионного следа.

– Отче наш, Иже еси на Небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли…

Пантелеймон провожал взглядом умчавшийся дисколет, упав на колени, вцепившись в снег и истово шевеля губами.

– Он не вернется. Пошли, пошли.