Точка Зеро

— Я бы предложил остановиться в придорожном мотеле. В таком, где комнаты с отдельным входом. Тогда ночью мы сможем потихоньку привести к себе Джереми.

Все сложилось удачно. И мотель нашелся, и заправка с супермаркетом, и даже электрический чайник в номере — можно было заварить хлопья для каши Джереми, а не разжигать костер в лесу. За полночь, когда почти все огни в окнах погасли, Питер привел дракона в комнату. Джонсон шел рядом, прикрывая их от возможной камеры наблюдения.

Когда Джереми устроился в углу в гнезде из покрывал и запасных одеял, Питер хотел снять с него шапку, но тот недовольно замотал головой.

— Тебе так нравится в шапке? — засмеялся Питер. — Жарко же в ней. Давай сейчас снимем, а завтра наденем снова?

Джереми нехотя сдался, но подгреб снятую шапку под себя, как будто боялся, что ее отнимут.

— Боюсь, когда все закончится, я буду по нему скучать, — сказал Питер, но Джонсон уже похрапывал на своей кровати, укрывшись с головой одеялом.

[1] Эдуард V и его брат Ричард Йоркский, сыновья английского короля Эдуарда IV и Елизаветы Вудвилл. После смерти отца по приказу короля Ричарда III были заключены в Таузр, их дальнейшая судьба является одной из загадок истории.

[2] Jewelry (англ.) — ювелирные изделия, ювелирный магазин, Jew- еврей, иудей

[3] В Библии огромный филистимлянский воин, которого победил в поединке царь Давид. В переносном смысле — великан

8. Дракон и мотылек

Всю ночь я пыталась хоть как-то привести в устойчивое состояние свою мусорную башню рассуждений и предположений, но ничего не получалось. Стоило мне связать узелки в одном месте, тут же расползалось в другом. Все-таки строить какие-то заключения на недостаточной информации — самое неблагодарное дело.

Оставив это занятие, я задумалась о Мэгги. Удастся ли мне когда-нибудь смириться с тем, что больше не увижу свою дочь? Больше? Да я ведь и видела-то ее всего несколько минут, после того как она появилась на свет. Ну и что? Ведь до этого я девять месяцев вынашивала ее, чувствовала все ее движения.

Иллюзия? Какая же это иллюзия, если люди продолжают жить, любить, радоваться, горевать? После этого не остается никаких следов? Но я ведь и раньше, пока не узнала о существовании Отражения, была уверена: все происходящее исчезает бесследно, и только память хранит мгновения минувшего — столько, сколько может.

Если Бог всемогущ и всеведущ, Он и так знает обо всем, что люди натворили. И все эти архивные записи нужны вовсе не для Него, а для самих людей. Но раз так

— может, и к лучшему, что кольца больше нет, и Отражение замерло? Стоять, обнажив свои мысли и поступки перед всем человечеством… To еще удовольствие.

Я понимала, что в рассуждениях этих есть какой-то изъян, попытка оправдать свою несуществующую вину, но… было что-то еще. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Определенно, что-то должно было произойти.

Мать Алиенора спала так тихо, как будто уже умерла. Я почти не слышала ее дыхания, только видела, как едва заметно поднимается и опускается одеяло. За окном перестало лить, и только ветер шумел по-особому — как бывает только после дождя. Тревога вдруг превратилась в безумную тоску, острую, как волчьи клыки, разрывающие мягкую беззащитную плоть.

Но, к моему удивлению и ужасу, это не было тоской по дому, по ребенку. Я тосковала… по телу. Точнее, по телесности. Чувственные ощущения, ощущения тела в его отсутствие сводили меня с ума. To, что сначала казалось свободой, теперь стало пыткой. Мой дух — или, может, душа? Что я, в конце концов, такое? — изнывал от невозможности быть облеченным плотью.

— Проста, Тони! — подумала я и внезапно оказалась в доме Билла Фитцпатрика.

Мартин, лежащий на кровати, то ли спал, то ли был без сознания. Его лицо в тусклом свете масляной коптилки казалось грязно-желтым, волосы слиплись от пота, крупные капли стекали со лба. Он дышал хрипло и тяжело, с присвистом, пересохшие губы обметало белым налетом.

Подошел Билл, влажной тканью обтер Мартину лоб, потом губы, осторожно положил поверх одеяла свесившуюся с кровати руку. Мне стало жутко, когда я разглядела эту руку — он исхудал так, что по ней можно было изучать анатомию, все, до малейшей, косточки и связки. Да что там руки! Его лицо… Это был череп, обтянутый кожей. Он был ужасен — но я испытывала к нему страшную жалость и непонятную, щемящую нежность.

Я хотела быть с ним! Я любила это измученное тело, которое колебалось между жизнью и смертью. Я стремилась к нему так, словно это был потерянный и вновь найденный рай.

— Мартин! Мартин! — мысленно звала я. — Ты поправишься и проживешь еще одиннадцать лет. Мы с тобой вместе проживем их. А потом все начнется сначала — и так без конца. Мы будем с тобой всегда. И как я только могла быть недовольна тобой, твоим телом? Ты прекрасен, твое тело прекрасно — и оно будет моим! Пусть я не смогу управлять им, это и не нужно, я буду жить твоей жизнью, снова и снова наслаждаться ею.