Точка Женщины

— Конечно, мог бы.

И он рисует ее в виде безумной Офелии с пунцовыми цветами в волосах. Кажется, как раз после Офелии с ней впервые случился затяжной приступ зевоты, с которым она ничего не могла и поделать, хоть убейте.

Она смотрит в его озабоченные глаза, которые, похоже, готовы прожечь дырку у нее в животе и пролезть в печенку. Его рот приоткрыт, а сам он весь превратился в слух. С ума сойти, до чего же он сейчас похож на перепуганного младенца!

— Татуля, ты будешь есть на улице? Ты что, уходишь? — Он швыряет на пол тряпку, которой оттирал краску с ладоней, и встает напротив нее, скрестив руки на груди. — Положи книжку! Перестань читать, я с тобой разговариваю.

— Я тоже с тобой разговариваю. У тебя борода в краске. В зеленой.

Он выходит в ванную, намыливает лицо, растирает щеки, лоб, подбородок, при этом мыло попадает в глаза и они становятся красными. Он возвращается к Тате.

— Так нормально?

— Ага, — отзывается она, на секунду подняв глаза и опять погружаясь в книгу.

— Может, теперь ты перестанешь читать? Может, теперь тебя даже можно поцеловать? — Он делает шаг к ней.

— Не-ааааа, — протягивает она, по-прежнему глядя в книгу.

— Почему же? — ледяным тоном говорит он, и становится понятно, что он сдерживается из последних сил. — Борода ведь как будто чистая?

— Теперь она мокрая, — заявляет Тата, захлопывает книгу и резко поднимается с кровати, — я пошла. Мы уже с девочками договорились.

— С девочками?! — Теперь уже становится понятно, что сдерживаться он больше не намерен. — Да ты в жизни никуда не ходила ни с какими девочками!

Она тихо проходит мимо него, садится на стульчик в прихожей и начинает завязывать кроссовки. Он в два прыжка оказывается рядом. Его кулаки сжаты, а немолодое, покрытое морщинами лицо искажается, и сложно сказать, чего в нем больше — гнева или страдания. Впрочем, она на него не смотрит. Она сосредоточенно завязывает шнурки. Если бы она все-таки подняла на него глаза, то увидела бы, что в первые секунды он близок к тому, чтобы броситься на нее с кулаками. Он невысок, но крепок и подтянут, а главное — он готов на все, лишь бы она не могла не замечать его и дальше. Но все-таки он берет себя в руки и достаточно спокойно произносит:

— Я думал, мы поужинаем вместе и потом… ты бы посмотрела, что я сегодня сделал…

— Слушай, я и так знаю, что ты сегодня сделал! Ты меня нарисовал! В миллион сто двадцать пятый раз! — говорит она, сжимая в руках ключи и глядя в сторону двери.

— Зачем ты так?!

— Почему у меня такое ощущение, что я пытаюсь летать, а ты хватаешь меня за ноги и тянешь вниз?

— Я не знаю, — совершенно искренне отвечает он.

После чего она открывает дверь и выходит. А он в сердцах лупит ногой в стену, и на дорогом светлом покрытии остается четкий след не очень чистой подошвы. В ванной он сует седеющую голову под ледяную воду, а потом идет в кухню, чтобы все-таки пожарить баклажаны — с сыром и специями, так, как ей нравится больше всего. А она выходит из подъезда, замахивается, чтобы швырнуть ключи в мусорный ящик, но в последний момент не разжимает пальцы. Как-нибудь она еще обязательно вернется за вещами. Она кладет ключи в карман, но без сожаления швыряет в мусор свой телефон и быстро шагает прочь. Она наконец-то с облегчением вздыхает, в первый раз за последние полгода, ей-богу. При этом тополиный пух забивается ей в ноздри и заставляет чихать.

Но если уж совсем начистоту, Тата просто не знает о баклажанах со специями. Если бы она о них знала, то наверняка задержалась бы. Хотя бы на несколько минут.

4

Антон наблюдает за тем, как пластмассовым ножом она разрезает пополам булочку, намазывает маслом, кладет сверху сыр и с аппетитом жует. Потом она ест салат и горячее. Потом намазывает горчицей кусочек черного хлеба и тоже отправляет в рот. Потом запивает маленькое пирожное соком. Хрустит соленым печеньицем. Внимательно оглядывает опустевший пластиковый подносик и с грустью отставляет его в сторону.

Раньше Антону не приходилось встречать женщин, которые с таким удовольствием поглощали бы самолетную еду, причем в буквальном смысле до крошки: потому что, отставив подносик, она облизывает палец и подбирает со столика мак, осыпавшийся с соленого печенья.

— Может, ты хочешь съесть мою булочку? — неуверенно предлагает Антон. Поскольку ничего подобного ему еще не встречалось, он сомневается: не покажется ли это невежливым — предложить маленькой хрупкой женщине часть своего самолетного обеда? Вдруг она на это обидится?

— Булочку? — Она моментально отвлекается от созерцания облаков в иллюминаторе, — конечно, хочу. А масло у тебя осталось?

И она снова разрезает булочку пополам и намазывает маслом, хрустит солеными печеньицами с сыром и запивает пирожное коньяком. При этом совершенно очевидно, что она не отказалась бы и от зеленого салата с горячим, но, к сожалению, это Антон уже успел съесть сам.

— Так что это был за персонаж? — спрашивает Антон, когда подносики убраны, а столики сложены. — Тот, с баклажанами?

— Гениальный художник, — улыбается она. — Серьезно, очень талантливый и даже, можно сказать, известный.