Точка Женщины

— Мне тоже, — отвечаю я и сама удивляюсь тому, как хрипло звучит мой голос.

— Я знал, что ты притворяешься.

Я так привыкла разговаривать сама с собой, что даже не возражаю. Да и зачем? В конце концов, правда — это только то, в чем мы сами себя убеждаем. Неплохо, что в тридцать один год я понимаю хотя бы это.

Между тем ослепительно яркий солнечный свет льется сквозь открытое окно облезлой больничной палаты, заставляя меня щуриться и вытирать слезы. Шутка ли — шесть дней, вернее, семь совсем без света?

И глядя на слезы, которые градом катятся у меня из глаз, подозрительный тип удивляется:

— Что, не притворяешься? Так надо же кого-нибудь п-позвать…

Оказывается, когда он волнуется, то начинает заикаться.

— Ну, я п-пошел…

Мои глаза постепенно привыкают к свету, и мне удается рассмотреть комнату. Она почти пустая и очень унылая. Моя кровать, рядом капельница с пузырьками и тумбочка с какими-то аппаратами. Напротив у окна раскладушка и стул. А на стуле — папин пиджак. И тут у меня появляется мысль, которую я без ложной скромности могу назвать гениальной: в кармане пиджака наверняка лежат ключи от моей квартиры.

— Я п-пошел, — растерянно повторяет подозрительный тип, не двигаясь с места.

Я смотрю на него. Человек, который только что заставил меня пережить несколько секунд идеального блаженства, невысок, но хорошо сложен. На нем темная футболка и джинсы. Его волосы коротко подстрижены и скорее светлые, чем темные. И когда он смотрит на меня немного грустно и очень внимательно, я вдруг твердо понимаю, что теперь с ним тоже не может случиться ничего плохого.

— Я п-пошел, — в третий раз говорит он, но нам обоим уже ясно, что он никуда не пойдет. То есть, в буквальном, физическом смысле, он может приходить и уходить, но в смысле глубинном это совершенно ничего не меняет.

Он поднимает на меня глаза, полные растерянности. Не так-то легко уйти от безупречного блаженства, и еще неизвестно, что приятнее — почувствовать его самому или подарить ближнему. От такого не уйдешь, даже если захочешь. И даже когда все шесть чувств в один голос кричат, что надо бежать, тоже не двинешься с места.

Подозрительный тип стоит совсем неподвижно, кажется, даже не моргает.

А потом он делает еще один глоток из бутылки и снова наклоняется ко мне.

В этот раз нет ни пожара, ни бесчисленных колючих песчинок, но вода — прохладная и немного сладкая на вкус. Его губы смыкаются на моих, а его руки держат меня бережно, как драгоценность.

Подозрительный тип внимательно оглядывает меня с ног до головы.

— С открытыми глазами ты гораздо красивей, — задумчиво произносит он.

Вряд ли я красива после того, как шесть, вернее, семь дней пролежала тут без движения, но если ему нравится… Сам он, откровенно говоря, не в моем вкусе, но что-то симпатичное в нем определенно есть. Этот его растерянный взгляд? Эти взлохмаченные, коротко стриженные волосы? Эти руки, которые держат меня так нежно, как будто боятся сделать больно?

Я не успеваю понять, что именно кажется мне привлекательным, потому что подозрительный тип протягивает руку и опрокидывает бутылку у меня над головой. Вода льется по моим волосам, стекает по лицу, по спине, забивается в нос, попадает в уши.

«С гуся вода, с нашей девочки худоба», — говорит бабуля, заворачивая меня в полосатое полотенце.

С той водой, которая сейчас льется у меня спине, уходит мое напряжение, и мой страх, и моя боль. Кажется, вот-вот зашипят угли моей большой любви, а рядом… Загорится ли рядом что-то другое? Подозрительный тип смотрит на меня все подозрительнее, и я уверена, что он думает о том же самом. Случалось ли ему видеть, как горит его большая любовь? Знает ли он, что значит собирать угли руками и удерживать дым, который уходит в небо?

Конечно же, знает. Но наверняка он знает и другое: об углях, которые обжигают руки, и о дыме, который уходит сквозь пальцы, теперь можно просто забыть. Ведь ничего плохого больше не случится.

— Я все-таки п-пошел за медсестрой…

— Подожди, — говорю я подозрительному типу, хотя он по-прежнему не двигается с места. — Не так быстро.

— Что?

— Как это «что»? Ты разбудил принцессу поцелуем, теперь положено найти сокровища. Такие правила.

Надо признаться, что он задумывается, но всего на несколько секунд. А потом он улыбается, и теплее этой улыбки я никогда ничего не встречала, верьте мне.

— Как выглядит сокровище? — невозмутимо спрашивает он.

— Круглая железная банка из-под печенья, разрисованная заснеженными домиками. В кухне, в шкафчике над мойкой.

— Понял. Где?

— Залезь-ка в верхний правый карман папиного пиджака.

Он запускает руку в карман, и, конечно же, там лежат ключи от моей квартиры. Я не знаю, сгорела она или нет. Но попробовать стоит, ведь правда? Я диктую ему адрес, и он записывает его на листочке, выдранном из папиного наполовину исписанного блокнота.

— Я пошел, — говорит подозрительный тип и уходит прочь с моими ключами.

— И еще одно правило! — кричу я ему вслед. — Ни в коем случае не заглядывать в коробку раньше времени!

А по коридору уже стучат ко мне звонкие каблуки медсестры, обеспокоенной неожиданным шумом.