Точка Женщины

— Извини, что не сделал этого гораздо раньше, — говорит мне папа и тут же нервно кашляет и хлопает себя по карманам.

— Заррраза! Я где-то потерял свой блокнот… Я быстро…

И он оставляет меня одну — дуть на угли моей большой любви и плакать над тем, что чуда не случилось. Этот мужчина никогда не будет моим, но я снова пожелаю ему удачи.

Пока лифт уносит его от меня прочь, за окнами гремит гром, и наверняка ослепительные молнии прорезают тучи насквозь. Душная жара нескольких последних дней прорывается яростной грозой. Вода хлещет за окном, как из ведра, и прохладные капли долетают даже до меня. Температура медленно снижается, и это значит, что тот, кто никогда не будет моим, уходит все дальше.

Ты снова уходишь, так уходи же легко и приятно. Пусть тебе не попадется ни одной неровной ступеньки и никогда не придется жалеть о дорогах, которые ты выбирал. Я желаю ему удачи и вдыхаю так глубоко, что мое сердце оказывается в желудке. Глупо, правда?

— Очень глупо, девочка, — соглашается бабуля. — Но иначе нельзя.

И пока тот, кто никогда не будет моим, уходит прочь, не сожалея и не оглядываясь, я как в море, купаюсь в моем новом и очень странном чувстве. Как будто и сейчас со мной не может случиться ничего плохого, а все чудеса — мыслимые и немыслимые — лежат у моих ног. Очень глупо, девочка.

Лифт останавливается на первом этаже, его двери открываются и снова закрываются, а мы так и остаемся внутри. Скрипучие створки отгораживают нас от всего мира, и нет такой силы, которая заставит меня оторваться от его губ. Наверное, внутри душно и противно пахнет машинным маслом, но для меня есть только тепло его тела и запах его волос. Вдобавок ко всему гаснет свет, а кнопки с цифрами тускло светятся в темноте, хитро подмигивая кривыми мутно-зелеными глазами, но рядом с ним мне не страшно даже сейчас.

Понимаю ли я, что, несмотря на все это, он никогда не будет моим? Наверное, да. Я обнимаю его чуть крепче, чем нужно, и прижимаюсь чуть ближе, чем следовало бы. Он, конечно, тоже это чувствует. Но тем не менее нет на свете силы, которая заставила бы его выпустить меня из этого лифта. Я не знаю, сколько времени мы провели в духоте и темноте, но мне редко случалось испытывать что-либо более приятное, и это чистая правда.

Скрипучие дверцы закрываются, скрывая от меня все лишнее. Есть только он и я, и нет никакого мира снаружи — ни условий, ни обещаний, ни принципов. Нет офисов со звенящими телефонами и банков с бесшумными аппаратами для выдачи наличных, нет магазинов модной одежды, нет родительской квартиры с завтраком ровно в восемь и бывших любовников с укоризненными глазами. Только он и я. Я растворяюсь в нем до кончиков волос, верьте мне. Растворяются мои кости, ногти и внутренние органы.

И если отбросить мир, отрезанный ржавыми дверьми тесного лифта, важно ли, что этот мужчина никогда не будет моим? Когда двери со скрипом открываются и вспыхивает свет, я парю где-то под потолком.

Представьте себе изумление соседки с третьего этажа, которая нажимает на кнопку лифта, чтобы подняться к себе. Представьте себе ее вытаращенные глаза, ее раскрытый рот, ее пластиковый пакет, который падает на пол, ее помидоры и огурцы, которые катятся во все стороны по грязным коричневым плиткам… Представьте себе ее возмущенный вопль и смеющиеся глаза того, кто никогда не будет моим.

— Да вы что, с ума сошли?! — выдыхает соседка. — Здесь же дети…

— Где? — обеспокоенно спрашивает тот, кто никогда не будет моим, и мы хохочем так заразительно, что соседка тоже криво улыбается, пока мы собираем в пакет ее помятые помидоры.

Мне двадцать девять, но моя большая любовь возвращает меня к благословенной радости пятилетнего возраста. Верьте мне.

10

Единственное, что нарушает тишину, — это скрип карандаша по бумаге и шуршание листков. Папа пишет, устроившись на раскладушке, а я неподвижно лежу рядом. Я почти вижу, как он в задумчивости грызет кончик карандаша. Он снял очки и положил рядом с собой и, разумеется, будет очень долго искать их по всей комнате, учитывая, что мамы сейчас рядом нет, да и я вряд ли смогу помочь.

Он покрывает листок мелкими, очень ровными рядами цифр и многоэтажными формулами. Что он там считает? Это всегда оставалось для меня загадкой, хотя разгадать ее, пожалуй, было очень просто. Нужно было всего лишь спросить. Что там, на его бесконечных листах и листочках? Формула вечного счастья? Молекула живой воды? Секрет вечной жизни? Я бы ни капли ни удивилась, узнав, что он работает над чем-то подобным. Что же ты пишешь?

Пап, я обязательно спрошу тебя об этом. Это первое, о чем я спрошу тебя, как только опять научусь говорить.