Точки пересечения. Завещание

— Сразу после обесцвечивания пергидролем стала делать химическую завивку. Химия — штука серьезная. От пергидроля волосы отмирают, а «химка» еще больше их сжигает. Сама не своя приехала Тамара из парикмахерской.

«Выходит, напрасно мы с Кротовым считали, что Тиунова добровольно сделала сумасшедшую стрижку», — подумал Бирюков, а вслух спросил:

— Неужели из-за такого пустяка можно сильно расстроиться?

— Это для мужчин волосы — пустяк, но для молодой женщины остаться без волос — трагедия. Жди потом, когда-то они вновь отрастут…

— А вообще, Марина, какие-нибудь странности в поведении Тиуновой были в последнее время?

— Ничего странного я не замечала за ней. Перед поездкой в парикмахерскую она, вполне нормальная, ко мне прибегала. Я еще предупредила: «Смотри, Томочка, сразу после обесцвечивания под «химку» не садись, посоветуйся с мастером». Она отмахнулась: «Моим космам никакая «химка» не страшна».

— Как Тиунова к религии относилась? — снова спросил Антон.

Зорькина поправила на лбу локон.

— Кто теперь из молодых серьезно к этому относится…

— Зачем же Тамара икону с лампадкой в своей избе держала?

— Это, наверное, бабушка Гайдамакова Тамаре что-то насоветовала… — Марина задумчиво помолчала. — Любопытной старушкой была Елизавета Казимировна.

— Хорошо ее знали?

— Гайдамакова лечила меня в детстве, — ответила Зорькина и, словно разговор стал для нее неприятен, глянула на часы: — Извините, Антон Игнатьевич, обеденное время кончается…

Бирюков поднялся из-за стола.

— Спасибо, Марина, за угощение. Вы умеете превосходно готовить.

Зорькина погрозила пальцем.

— Нет ничего вульгарнее, как хвалить человека в лицо.

— Если не изменяет память… — Антон приложил руку ко лбу: — Это Сомерсет Моэм сказал?..

Марина лукаво прищурилась.

— С вами опасно разговаривать — нельзя умные мысли классиков выдать за свои. Любите литературу?

— Люблю.

— В юности, наверное, стихи сочиняли?

— Один раз чуть было гениальное стихотворение не выдал. Проснулся однажды, глянул в окно на ясный морозный день и мигом придумал начало: «Мороз и солнце — день чудесный!» Даже заплясал от радости. А через минуту вспомнил, что до меня это уже сочинил Пушкин. Больше стихами не грешил, — Антон хитро улыбнулся. — Банальный вопрос: какие у вас планы на сегодняшний вечер?

— Планов — никаких, но встретиться с вами не смогу, — с внезапной сухостью сказала Зорькина.

— Почему? — удивился Бирюков.

— Потому что ни о Тиуновой, ни о бабушке Гайдамаковой больше ничего не знаю. Вы ведь ради них со мной встретились?

— Вот глупости! Поверьте, Марина…

— Позвольте вам не поверить, — вроде бы шуткой не дала договорить Зорькина и, сразу посерьезнев, показала на часы — Мне пора на работу, Антон Игнатьевич…

— Ну что ж… — без всякого притворства вздохнул Бирюков. — Как говорится, насильно мил не будешь.

Глава V

Идти домой, где дед Матвей, наверняка, смотрит телевизор, а неугомонная мать, по всей вероятности, занимается бесконечной огородной работой, Антону не хотелось. Через проулок, против родительского дома, он неторопливо вышел на берег Потеряева озера. Здесь, у воды, было прохладнее, чем в селе, и казалось, что солнце печет с безоблачного неба не так жарко. Расстегнув форменный пиджак и сняв фуражку, Антон присел на поваленную бурей засохшую березу. Когда-то к этой березе бабка Гайдамакова привязывала здоровенной цепью свою лодку, на которой сама никогда не плавала. Ветхую посудину часто брали «напрокат» березовские мальчишки-рыболовы, расплачиваясь из улова десятком свежих чебаков старухе на уху.

Как и в прежние годы, озеро сияло огромным зеркалом. Над водной ширью лениво кружили белогрудые чибисы. Иногда какая-нибудь из птиц резко пикировала к воде, склевывала то ли зазевавшуюся рыбешку, то ли задремавшего жучка и, мгновенно взмыв к небу, опять продолжала парить в плавном полете.