Точная формула кошмара

— Возможно, вы правы, — согласился я после некоторого раздумья. — Бумаги вам передадут. Быть может, вам удастся прояснить хоть немного этот ужасный мрак!

Я вновь навестил аббата в полдень; он едва притронулся к легкому кушанью, принесенному братом поваром.

— Вы прочли? — спросил я, и сердце мое сжала тревога.

Аббат Дуседам поднял на меня расширенные страхом глаза.

— Прочел… Ах, отец Эвгерий, мой юный друг не лгал! Все это ужаснейшая правда.

— Господи прости! — вскрикнул я. — Бог не допустил бы подобного!

Аббат прижал ладонь к влажному от испарины лбу.

— Мне надобно собраться с силами, подумать, связать воедино разрозненные обрывки — и тогда, отец Эвгерий, надеюсь, смогу внести хоть немного ясности во все это дело. Пока же…

Он явно колебался.

— У меня к вам просьба, я прошу об огромной услуге, какой бы невразумительной она вам ни показалась. Речь идет, увы, о личном одолжении… я вынужден ужаснейшими обстоятельствами…

— Говорите же, все, что в моей власти, будет сделано, да и вся монастырская братия готова помочь вам.

— По календарю у нас сегодня… — едва слышно произнес он.

— Последний день января, праздник святой Марселии, рожденной в Риме в 350 году и умершей в начале следующего столетия. Жизнь ее могла бы служить назидательным примером, но обстоятельства мало известны; очень немного найдется на сей счет и в агиографических трактатах. Поверьте, дорогой друг, я весьма об этом сожалею.

— Назавтра… — продолжил аббат Дуседам, глядя куда-то вдаль.

— День Очищения: будем готовиться достойно встретить послезавтрашний день Сретения.

— Сретение! — воскликнул больной. — Да! Да! Именно Сретение я имею в виду.

— В этот день принято давать девятидневные обеты — вы, разумеется, осведомлены, насколько они действенны. В деревне зажигают освященные свечи, пекут вафли, блины и печенье «дарьоль», часть испеченного жертвуют в монастырь. Люди тушат зайцев, пойманных силками, немало неудачливых кроликов испускает последний вздох и попадает в кастрюлю, а уж о курах и утках и говорить нечего.

Праздник этот всегда исполняет меня радостью, а в ней, пожалуй, чуть-чуть ощутим языческий привкус — ведь это праздник света, как вы полагаете?

— Свет! — воскликнул аббат Дуседам. — Ах, отец Эвгерий, свет совершенен и абсолютен только как атрибут Бога; в нашем же несчастном мире порождения тьмы льнут к свету подобно инфернальным кровососам.

Возбуждение и нервозность аббата я отнес на счет снедавшей его лихорадки.

— Вы как будто говорили о какой-то услуге, — переменил я тему разговора.

Никогда прежде не приходилось мне читать столь страстной мольбы в человеческих глазах.

— Не спрашивайте меня о причине, хотя бы пока, — простонал он. — Возможно, Господь смилостивится надо мной и избавит от мук, кои я провижу и коих неизбывности страшусь. Сретение… Отец Эвгерий, в ночь на Сретение меня надо замкнуть накрепко в помещении с такими решетками на окнах, чтобы исключить возможность побега.

— Что ж, — удивленно согласился я, — к вам никто не сможет проникнуть.

— Не того я страшусь, — вскричал он, — не меня надобно оградить от неких маловероятных пришельцев, меня надо защитить от себя самого! Нужна такая комната, откуда ни за что не выйти, да чтоб меня никто не выпустил! Ах, отец Эвгерий, тяжко обращаться к вам с подобной мольбой и не сметь должным образом объясниться.

Я жестом призвал его к молчанию.

— Все будет сделано по вашему желанию, мой дорогой собрат, а теперь займемся исключительно вашим здоровьем.

Улыбка облегчения скользнула по лицу Дусе-дама, и через некоторое время он мирно заснул.

На другой день я нашел его отдохнувшим, но слабым: говорил он с большим трудом. Брат лекарь обнаружил у него воспаление горла и прописал весьма действенные целительные травы. Кстати, сей скромный, но полезнейший служитель поведал мне, что прострация, в коей находился с момента своего прибытия молодой Грандсир, не проходит, напротив, состояние его усугубляют приступы буйного возбуждения: в течение оных больного явно преследуют болезнетворные видения; лучшие успокоительные средства не приносят видимого облегчения.

Весть эта сильно меня обеспокоила, тем более что все свое время я вынужден был уделить завтрашнему празднику.

Вскоре после полудня брат привратник объявил, что меня спрашивает посетитель.

Пришел простой человек, в грубой, но вполне удобной одежде, со свертком, завернутым в прочную холстину.

— Имя мое Пикенбот, — объявил он, — а по ремеслу я сапожник. Сюда добирался целых два дня и не скажу, чтоб путешествие было приятное.

— Ради Господа нашего — добро пожаловать, — отвечал я, — и безразлично, какая причина побудила вас проделать столь долгий и утомительный путь.

— Однако же все дело в этой причине, — нахмурил он широкие и густые брови, — по мне, так она вовсе необычна, да и вам, думаю, так покажется.

Своим почерневшим от смолы и ваксы пальцем он показал на завернутый в холстинку сверток.

— Это надобно передать аббату Дуседаму.

— Откуда вы знаете, что он здесь? — воскликнул я.