Тогда ты услышал

Верно было одно: эти комплименты, несмотря на их затасканность и примитивность, растопили в ней лед, грозивший заморозить всю ее. И только потом, по дороге в интернат, к ней пришло понимание, что Даннер — в который раз — одурачил ее по всем правилам искусства: ни слова о том, что он заставил группу солгать. Не дал объяснения тому, что Берит видела летом. Вообще ничего на тему «Михаэль и Саския Даннер». Вместо этого обычная болтовня о гражданском мужестве и способности прощать.

И все они, включая Берит, попались на эту удочку. С той лишь разницей, что остальные этого даже не поняли, а Берит поняла, пусть не сразу.

Что еще верно: она ненавидит сама себя за этот самообман, за то, что предала свои убеждения и идеалы, но одновременно ей стало легче оттого, что ее больше не отталкивали товарищи. И чтобы совсем не запутаться, у нее возникло желание сделать еще одну попытку. Ей захотелось пройти еще одно испытание, чтобы доказать, что она действительно такая, какой ее описал Даннер.

Вместе с остальными Берит вышла из класса. Скоро из всех классов хлынут учащиеся, чтобы в плохо освещенных коридорах натыкаться друг на друга, смеяться, чертыхаться, спотыкаться на скользких ступеньках, дрожать от холода, проникающего через главный вход, потом бежать дальше по узкой темной лестнице в столовую, находящуюся в подвале.

У тебя есть математика… Кажется, Мюллер совсем того… совсем съехал… подожди меня…

Берит отдалась течению. Это приятно. Ни о чем не нужно думать, ничего не нужно планировать. Все уже продумано, как форма, в которую нужно просто влиться, не сопротивляясь, чтобы потом в ней медленно застыть. Самая высшая форма безопасности.

Рядом с ней возник Стробо. Он в 13-м классе, на два года старше нее. Она снова ощутила легкое приятное возбуждение оттого, что он рядом с ней. Хотя с того вечера в павильоне для курящих между ними ничего не было, она чувствовала, что все еще возможно. Она улыбнулась Стробо, он взял Берит за руку и сжал ее — остальные не могли этого видеть в толпе, образовавшейся перед столовой. Потом они прошли сквозь вертушку в зал, где было посвободнее, и там они разжали руки. За столом он сел напротив ее. Они избегали часто смотреть в глаза друг другу.

Симон. Имя вспыхнуло в голове неоновыми буквами. Симон Петр, который, как и все остальные, умыл руки и, как и остальные, предал Иисуса. Симон, который ничего не сделал, ничему не помешал. Симон, который допустил, чтобы остальные безжалостно растоптали ее мечты, ее честь, ее достоинство. Даже то немногое, чем она дорожила, — и того не оставили.

Симон был первым и последним. На Симоне замкнулся круг ее разочарований. Чтобы спасти его для лучшей жизни, нужно было вернуться в прошлое, как она делала это с другими.

Тогда… Это были годы мучений, когда играли гормоны, когда разрушался ее защитный вал, — пока зло не проникло в нее и не заполнило все ее существо. Тогда… Это было время, когда оказалось, что ее душевный иммунитет слишком слаб и она не справляется с вызовами судьбы и каверзами людей, которые ее окружают. Любая насмешка, любое умышленное проявление неуважения к ее желаниям и потребностям были как штурм злобных вирусов, которым нечего было противопоставить. Под конец у нее развилась хроническая болезнь и ко всему прочему добавилась эта жуткая способность — ясновидение, которое ни на что не могло повлиять, и уж тем более ни от чего не могло защитить.

И все это, как ей сейчас казалось, началось с Симона, этого лицемера. С Симона, единственного друга, который у нее был.

Тогда… На сапфирно-голубом небе сияло солнце, освещая каменистое побережье Карвоэйро. Оно смотрело на ее слегка загорелые ноги, на красивые плетеные кожаные сандалии, на которых, хотя они и были куплены в Лиссабоне, уже появилась патина, которая является неотъемлемой частью имиджа путешественника. Тогда… Море простиралось глубоко под ней, волны были украшены коронами из пены, крепкий теплый ветер сдувал волосы с лица.

Она стала спускаться на пляж. Узкая скалистая тропа вилась серпантином, сандалии оказались слишком скользкими для отполированных тысячами ног камней, но она радовалась, предвкушая прикосновения горячего песка и холодной морской воды. Было время обеда. Большие португальские семьи гуськом проходили мимо нее, чтобы укрыться в своих простеньких домиках, стоящих на краю обрыва. Их лица были такими загорелыми, что в ярком свете солнца они воспринимались как тени. Она была единственной, кто сейчас спускался к морю, шаг за шагом приближаясь к пляжу. Солнце светило ей в лицо, и оно раскраснелось. Когда она наконец спустилась в бухту, перед глазами плясали яркие круги.