Тогда, в Багио

Я полагаю, что-что, а сенсорный голод Карпову и его друзьям не грозил. Ни на день не прерывалась связь с Родиной. После каждой партии Толя получал тридцать — сорок телеграмм из Советского Союза. Были трогательные пожелания из космоса, от Центрального Комитета комсомола, из Москвы и Ленинграда, из всех союзных республик, от спортивных организаций.

Приезжали работники посольства и туристы, не было конца приглашениям… Наконец, плавание, теннис, бильярд, нарды… Все это помогало поддерживать и физическую и психологическую форму. Но как понять и описать чрезвычайные происшествия в Багио?

Для этого нам надо «заново прокрутить пленку», постараться с максимальной точностью восстановить в памяти некоторые обстоятельства тех дней.

* * *

Мало ли среди ваших знакомых людей, которые после маленькой житейской неприятности или поражения готовы рассказывать об этом каждому встречному, сопровождая рассказ горестными всплесками рук? Мало ли среди ваших знакомых людей, которые любят повествовать о своих хворях? Они не знают мудрой японской поговорки: «Человек испытывает неприятность два раза — первый раз, когда пришла эта самая неприятность, а другой раз, когда рассказывает о ней». Карпов переносил поражения молча, никого не винил, говорил, что ошибся, но ошибся сам, не объяснял это какими-то воздействиями из зала. И вообще предпочитал как можно меньше вспоминать о неудаче.

Это дало основание корреспонденту манильской газеты написать: «У русских хорошие нервы».

Если бы знал журналист, что такое чемпионские ночи!

Отложив двадцать восьмую (игранную белыми) партию в трудном положении, Карпов анализировал ее вместе с тренерами… я чуть не написал: до рассвета… нет, рассвет наступил необычно быстро, сидели за доской, когда на дворе было светлым-светло. Вообще, может быть, это не лучший способ анализа, шахматисту надо дать чуть отойти от всего пережитого за партией, чуть поспать, чуть вернуться в норму. Ну а если он не может по-другому? Если он весь там — в этой позиции, трудной, сохраняющей лишь призрачность спасения? Но из нее надо взять все, что только можно. Отыскать ничтожнейший шанс. Проверить себя и других. Чтобы в конце концов сказать — нет, не годится и это. И то не годится тоже. Может быть, попытать счастья еще в одном не сразу бросающемся в глаза варианте? Как это было в тринадцатой партии. Век бы помнить ее. Помнить, как в такой вот утренний час было найдено продолжение, после которого вздохнули свободно все: есть ничья. Помнить, как уже за доской на сцене было найдено продолжение, ведущее к поимке неприятельского ферзя.

Легкий бы услышать вздох облегчения. Увидеть хотя бы намек на улыбку. Юрий Балашов — серьезный человек, от него не жди, не улыбнется. И Игорь Зайцев, хотя и видится в шахматах прямой противоположностью Балашова, этим на него похож, тоже не любит раздаривать улыбки. Или приучила шахматная практика? Есть у шахмат железный закон: ты не должен давать партнеру право догадываться о своем состоянии — нравится тебе позиция или нет… ты не должен облегчать ему оценку положения с помощью собственных эмоций. Не всем и не всегда это удается. Помню, как безнадежно и тайно вздохнул Спасский во время последней партии ленинградского матча с Карповым: на доске была примерно равная позиция, казалось, вся борьба еще впереди, но Спасский лучше, чем кто-либо из сидевших в зале, понимал, к чему клонится позиция, к чему она в конце концов придет, и он не удержался, вздохнул, едва заметно, но все же выдал себя.

А ведь это о нем завистливо говорил не щедрый на комплименты Р. Фишер: когда играешь со Спасским, никогда не догадаешься по выражению его лица — хорошо ли он чувствует себя или плохо, нравится ли ему позиция или нет. Не всем подвластно это искусство. А Михаил Таль, оптимист, живчик, умница, умеющий так хорошо понимать других, безмерно напряжен и он. Все три тренера — честнейшие на свете работяги. Таль, как и Балашов, еще собирающийся побороться за звание чемпиона мира, отдает Карпову все, что только знает, может, и еще что-то сверх того. Это Талю наших дней принадлежит прекрасное изречение; в ответ на вопрос, как бы он сыграл с тем Талем, который был чемпионом мира, он ответил мгновенно: «Я бы растерзал его». А сейчас он говорит негромко, с легким оттенком сомнения в своей правоте, так свойственного этому человеку: «Кажется, не стоит тратить силы».

Профессор В. Зухарь будто только и ждет этого приговора.

Вся его практика, весь богатейший опыт работы со спортсменами подсказывает ему: ты не имеешь права допускать этого безобразия. Слово «безобразие» вертится в голове; Зухарь никогда не произнесет его, он не выносит безоговорочных приговоров, на что бывают так щедры подчас люди, достигшие его положения, степеней и званий. Он просто спрашивает у Батуринского, не считает ли тот, что анализ следовало бы продолжить на свежую голову, ведь недаром говорят, что утро вечера мудренее, на что Батуринский флегматично отвечает: «А уже давно утро».