Тогда, в дождь

Придвинула миску с пропитанными маслом ломтями хлеба ближе к Ауримасу, налила чаю в алюминиевую кружку, ту, которую Ауримас привез из эвакуации, разложила ножи и вилки — и все с улыбкой, будто виделось ей что-то милое и красивое. И не растирала больше колени, — Ауримас сразу подметил, что бабушка, даже сидя на своей низенькой скамеечке, сегодня не растирает колени; он подметил это и почему-то вспомнил Лейшиса — и весь залился краской. Сжевал кусок хлеба, запил чаем, поставил кружку на стол, поднялся и взял шапку…

XXIX

Я увидел ее как раз в тот миг, когда, миновав целых два этажа, собирался шмыгнуть мимо третьего — самого для меня опасного — и очутился на четвертом, у последней лестничной клетки; там я жил. Жил? Это не то слово, которое уместно здесь употребить, ведь едва ли назовешь жизнью это ежедневное торопливое шествие наверх по лестнице — поздно ночью, и вниз — спозаранок, едва забрезжит рассвет; этот чуткий, как у зайца, сон с открытыми глазами, — там, на затхлом, проплесневевшем чердаке без окон, где завхоз редакции сваливал старые, никому не нужные газеты; я боялся всех, кто только мог заметить меня, застукать на ночлеге, а особенно — замредактора Бержиниса, чей зычный бас с утра до вечера гудел по всем четырем этажам: я появлялся только в темноте. И все равно он углядел меня — этот человек в черных сатиновых нарукавниках (я как будто знавал его, но сейчас хоть убей никому не смел бы в этом открыться; в свое время, когда я выкладывался на комсомольской работе, я иногда пописывал для него корреспонденции из жизни первичных организаций; не глянув на подпись, он ставил на моих писульках то плюс, то минус и складывал в зеленую папку, которая была тут же, под рукой, или, не оборачиваясь, кидал через плечо в корзину — та, между прочим, отнюдь не пустовала; он обожал слово «оперативность»); Бержинис этот, видимо, страдал бессонницей, если приходил в такую рань; сатиновые нарукавники сверкнули двумя молниями в пыльном сумраке лестницы, когда он попытался схватить меня, но я скорчился, повернулся боком и этаким скользким угрем юркнул сквозь его руки вниз; меня настигло раскатистое российское ругательство, которое Бержинис отпустил мне вслед.

Это происшествие я хорошенько обдумал и в ту же ночь вывинтил лестничную лампочку, чтобы она не мешала моим коротким пробежкам между этажами; но тогда я увидел ее. Она стояла, широко распахнув дверь на лестницу, одной ногой уже ступила на площадку, другая оставалась за порогом — так и замерла на ходу; лицо у нее должно было быть удивленное. Должно было, потому что оно было в тени, и я его не видел; заметил только, что Мета без платка, а волосы треплет сквозняк; я обомлел на месте.

— Скорей, скорей! — крикнула она. — Ему плохо.

Не успел я и рта раскрыть, как она схватила меня за руку и, гремя каблуками черных полусапожек, повлекла по длинному пустому коридору в самый конец, где тоже была настежь распахнута дверь — уже другая, с матовым стеклом, — и чуть ли не бегом ворвалась туда.

— Ему совсем плохо, — повторила она, когда я, потрясенный и испуганный, очутился в большой, напоминающей полукруг комнате со стеклянной стеной напротив, — в комнате, на двери которой значилось РЕДАКТОР и которой я, как и всякий молодой внештатный корреспондент, сторонился; хватит с меня и Бержиниса. И еще пуще я перепугался, когда увидел на полу человека. Лежал он, беспомощно разметав руки, недалеко от другой двери, куда он, видимо, направлялся, — его голова, крупная и темная, была как раз возле порога; очевидно, он зацепился ногой за стул, который теперь валялся посреди комнаты, опрокинутый кверху донцем сиденья; я в один прыжок подскочил к лежащему. Никогда бы не подумал, что Грикштас окажется таким тяжелым, и тут я понял, почему Мета выбежала звать на помощь; и ведь ростом он был пониже меня, да и в плечах ненамного шире; он был даже порядком усохший, измотанный работой и болезнями, да и нога его — деревяшка, надо полагать, не слишком много весила; я наклонился, подсунул руку ему под грудь и приподнял; деревяшка стукнула — как и там, на горе; и точно, как тогда, я невольно зажмурился.

— Сюда, сюда на диван! — Мета махала рукой, расширенными, перепуганными глазами смотрела на нас; это были какие-то другие глаза — не те, которые я видел тогда, в университете, на лестнице; в них дрожало уже не любопытство, а страх. — Я сейчас.

Пока я укладывал Грикштаса на узкий продавленный диван, пока стягивал сапоги (один никак не стаскивался и скрипел — там-то и был протез), пока расстегивал пиджак, Мета судорожно рылась в ящиках заваленного бумагами стола, что-то там искала; она очень спешила, эта хорошенькая Мета, глаза прямо-таки пылали на ее лице, которое было темнее, чем волосы; и дышала она часто-часто, слегка приоткрыв рот, будто гналась за кем-то.

— Нету, — она похлопала ресницами и беспомощно развела руками. — Нет ли у тебя случайно конфетки?

— Конфетки? — я остолбенел. — Что ты… И… зачем?

— Йонису. Помогает. Если нет под рукой таблетки.