Тогда, в дождь

Вашёкас. С бумагофабрики, как и Гаучас. С песчаных карьеров. Ушел сразу после войны, бросил все и вот вернулся. Читать, помнится, он не умел, на комиссии (я был там) слезно умолял взять его в армию… Как мне жить одному да еще неграмотному… сироте… Взяли. И вот он уже здесь: на каждом погоне по три ленточки; неграмотным ленточки не нашивают. И ростом вымахал как следует, а в плечах широк, щеки розовые, налитые — девушкам на погибель. Быстро бежит время.

— А что делать будешь дома?

— Учиться, браток.

— Учиться?

— А как же! За ученого двух неученых дают.

Хорошо… Просто великолепно, Вашёкас… Он не узнал меня, я это понял и даже обрадовался: что бы я сказал ему? При чем здесь я? Чего жду? Зачем ошиваюсь на вокзале?

Это была нелепая мысль: чего я жду; нелепая, хотя и вполне закономерная, естественная, вытекающая из всего моего состояния; ну и чего же? На что могу надеяться я, разиня и неудачник, замахнувшийся покорить весь мир — и север, знаете ли, и юг, и всю разлюбезную землю… Неужели ты полагаешь, неуч, что эту землю — сей мир грез — возьмешь голыми руками и что для того достаточно одних лишь благих намерений, которыми, как известно… И не только ад, но и чистилище, улицы, вокзалы, перроны — все вымощено твоими благими намерениями. С того дня, когда я ушел из горкома комсомола (эх, какие были карточки, вздыхала бабушка), вся моя жизнь уподобилась нескончаемым скитаниям по вокзалам; впрочем, разве это для меня новость? — Агрыз Агрыз Агрыз — выстукивали колеса — с шестнадцати лет; тум-тум-тум… И сейчас они стучали — где-то, в самом дремучем уголке сознания, этот вечно готовый сорваться сигнал отправления, почуяв который бросишь все на свете: тум-тум-тум… ууу…

«Ууу», — отозвался паровоз, и я не сразу сообразил, где он; у платформы; ВИРБАЛИС — КАУНАС прочитал я и привалился спиной к столбу, близ которого стоял; дохнуло зноем, паром.

— Раззява! — расслышал я сквозь свист пара и взглянул наверх; медленно, отдуваясь, точно гигантский карп, локомотив уплыл вдаль; просто удивительно, что меня не зацепили и не подмяли под колеса его щедро промасленные шатуны.

— Раззява! — ругнул себя и я, потом отступил от путей, ближе к людям, к серой струе, хлынувшей от вагонов; тусклые лица мельтешили в свете редких, хотя и невысоко подвешенных под потолком перрона ламп, — одинаково тусклые лица приезжающих и встречающих; я, собственно говоря, никого не ждал…

Собственно говоря — это я для уточнения, поскольку позже мне начало представляться, будто я ждал ее — эту блондинку с широкими, во все лицо, губами, которую видел на памятном для меня собрании в Доме писателей; я даже не сразу узнал ее. Но это была она собственной персоной — бедняжка поэтесса Розмари — с большущим, светлым, как ее пальто или волосы, чемоданом, она только что сошла с поезда и озиралась — кто ее встречает; возможно, это должен был быть Шапкус. Увы, на перроне не было ни Шапкуса, ни другого знакомого Розмари, а был всего-навсего я, неудачник Глуоснис, случайно забредший на вокзал; узнает ли — это еще как сказать…

— Малыш, это ты?!

Она выкрикнула это довольно зычно, а ведь я видел, как она поставила на платформу чемодан (он весил немало), повернулась к вагону, из которого только что вышла, и послала туда воздушный поцелуй — поверх всех голов; теперь она звала меня.

— Кого поджидаешь? Уж не меня ли?

— Тебя, — ответил я ей в тон. — Тебя, моя желанная!

— Так я и знала, — она ничуть не смутилась. — Тогда неси! — она всучила мне свой чемоданище, а сама отправила еще один поцелуй во тьму, в сторону того же вагона. — Славные ребята, — проговорила она, обращаясь снова ко мне.

— Славные? Если уж такие славные, могли дотащить и эту поклажу.

— Что ты! Они едут дальше… Военные. С погонами. А кто при погонах, мой дружок, тому не дозволяется брать дамочек под ручку и нести их багаж. Уж это я, поверь мне, знаю. Зато хлещут они самое настоящее виски.

— Виски?

— Они моряки. Самые настоящие. Медные шеи. Бороды лопатами. И хлещут за милую душу.

— И ты, сдается мне, приложилась, — проворчал я, волоча ее чудовищный чемодан сквозь толпу; я все еще не знал, как мне поступить — тащиться за Розмари или заявить ей, что, мол, встречаю кое-кого; нет, она бы не поверила. С другой стороны, эта встреча внесла кое-какое разнообразие в мое унылое ночное времяпрепровождение, хотя, откровенно говоря, подвыпившие женщины мне всегда внушали страх, — неизвестно, какую шутку они с тобой сыграют… Но другого выхода не было.

— Мой малыш, — сказала Розмари, когда мы слегка отстали от всей лавины куда-то бешено спешащих людей; я, во всяком случае, никуда не торопился. — Я умираю от жажды.

— Где-то здесь должна быть вода…

— Вода? — она звонко расхохоталась. — Это для младенцев, мой малыш. А фемине моего возраста…

— Ты только что пила, — заметил я. — И как будто не воду. Это чувствуется, прямо скажем, даже на некотором расстоянии…

— Совершенно верно: пила. А в чем дело? Меня угостили эти славные ребята, и я выпила, — ее глаза забелели в темноте. — А ты угостишь меня пивом. Черным пивом. Большой бокал. Я надеюсь, ты раскошелишься?