Тогда, в дождь

— Ну, обаяшки, угадайте, кого я видела? — крикнула она чуть ли не от самой двери, да так громко, что на ее голос, кроме меня и ее племянника, обернулись по меньшей мере четверо мужчин с соседнего столика. — Да где уж вам! Жебриса! Повиласа Жебриса, Поля, архитектора… когда эта шлюха бросила Поля… променяла на своего кривого…

— Шлюха? — я резко повернулся к ней, к разудалой Розмари, и похолодел. — Кто это? Про кого ты?..

— Кто? Конечно, Мета, — Розмари ослепительно улыбнулась. — Даубариха… Даубариха-Грикштиха… Если бы не она… мы бы с Полем…

Загудел паровоз — так пронзительно, что у меня заломило в висках. Люди как по команде стали подниматься из-за столиков… Начали гаснуть огни. Одна лампа никак не могла погаснуть, она потускнела, покраснела и под конец оглушительно взорвалась — точно настоящая мина. Мне почудилось: она разорвалась прямо подо мной — — — — — — — — — — —

XXXI

— Скажи, зачем ты все подстроила? — спросил Ауримас — он зачерпнул горсть снега и слепил снежок. И теперь перекатывал его с ладони на ладонь.

— Что? — удивилась Мета.

Впереди шествовали Марго и Мике; шли парком из университета, а встретились перед тем как бы невзначай в раздевалке; Марго ухватила Ауримаса за рукав и почти силком вынудила проводить их обеих; Гарункштис же увивался вокруг Марго с роковой неизбежностью вращения луны вокруг солнца; всем было по пути.

— Что за ерунда!

Он шлепнул снежком в почерневший ствол дерева.

— А зачем ты приставила ко мне Марго и напела своему супружнику… про которого эта чертова кукла поэтесса Розмари…

— Тсс! — она приложила палец к губам; ей определенно не хотелось заводить разговор о Розмари. — Только не сейчас. Не здесь. Лучше давай помолчим.

— Нет уж, извини! — Ауримас упрямо тряхнул головой; уж он-то понимал, почему она избегает упоминаний о Розмари, но на сей раз, сударыня… — Ты мне ответишь на вопрос. И немедленно. Ведь если бы я знал, как это трудно…

— Жить у Вимбутасов? Видеть Марго? Профессора и его будущего зятя Мике?

— Сама знаешь кого.

— А! Посмотри лучше, что за дерево…

Но он не желал смотреть на дерево. Не ответила, думал он, она опять ничего не ответила. Так было и тогда, когда прямо с вокзала он позвонил ей домой (уже под утро, хотя Мета говорила, что только собирается лечь: у Грикштаса незадолго до того побывала «скорая») и, превозмогая гудение в голове, которое так и не прошло после оглушительного взрыва, не отдавая себе отчета в том, что говорит, спросил, не знакома ли она случаем с неким Жебрисом. Жебрисом? Совершенно верно, сударыня, с архитектором Повиласом Жебрисом, из-за которого, поговаривают, вы схлестнулись с некой… гм… потрепанной особой Розмари… Это было убийственно глупо — требовать объяснения у женщины, которую он на самом-то деле мало знал, ведь то, что было до войны, в детстве, не имеет ничего общего с нынешним, и все это следовало бы давно забыть, — следовало бы, если бы…

— Нет! Нет! Нет! — он поднял с земли ледышку и метнул ее в другое дерево; сосулька рассыпалась голубыми брызгами; Мета повела плечами.

— Что — нет? — спросила она, склонив голову набок. — Что тебе не нравится, Ауримас?

— Все! Все!

— Да почему же?

— Тут все не так.

— И я?

— Ты? — он остановился. — Ты?

— Я, Ауримас, в шутку…

— А я, Мета, всерьез. Ты… — он взглянул на нее и быстро отвернулся. — Ты Грикштене… Редакторская жена…

— И все?

— Нет, — покачал он головой. — Это сейчас… а раньше…

— А раньше? — она тоже встала. — Говори, говори, не бойся. Хотя однажды ты уже, по-моему…

— Скажи ты первая.

— Но — что?

— Ничего ты, Мета, не понимаешь… Ничегошеньки.

Они все еще брели по парку. Под ногами скрипел рыхлый, нападавший за ночь снег; даже камни, дорожки под ним казались меньше и как будто мягче. Большие черные деревья, увязая в белом пуху, с тоской взирали на россыпь крыш у подножия горы; там был город. И он утопал в жидкой, зыблющейся поверх запорошенной белым пухом земли прозрачной дымке, зарывался в нее, точно в белокурые волосы Ийи, — отчего-то вспомнилась вдруг она. Неожиданно, против моей воли, она всплыла перед моим мысленным взором: светлая, улыбающаяся и необычайно застенчивая — вся из моих помыслов, моя белокурая Ийя, встреченная сто лет назад, а то и еще раньше, на военных путях-дорогах, растворившаяся в тумане былого, растаявшая, как снежинка на ладони, — но от нее досталась мне Мета, точно такая же хрупкая и гибкая, и она идет со мной рядом, легкая, как мотылек, идет и играет глазами — плывет, не касаясь ногами земли; Мета?