Тогда, в дождь

— Ауримас Глуоснис не желает работать в редакции, — медленно покачал головой Грикштас. — Чем же в таком случае он желает заняться?

— Чем-нибудь. — Ауримас снова бросил взгляд на Мету; ему не хотелось, чтобы она слышала этот разговор, несмотря на то что все самое главное Мета уже слышала; Грикштас почему-то покраснел. Это было для меня так непривычно — видеть, как краснеет Грикштас, ведь я всегда видел его землисто-серым, иногда бледным, даже голубоватым; и тут меня осенило: Грикштас все знает. Он знает больше, чем я думаю, только не хочет об этом говорить — с тем, совершенно другим Ауримасом, которого до сих пор не знал; с тем, который Мету…

Грикштас покраснел еще гуще.

— Там еще один шкаф, Метушка, — кивнул он на раздвижную стеклянную дверь, за которой помещался Бержинис; в данный момент там было пусто. — По-моему, исторических книг там больше…

Мета улыбнулась и вышла, оставив тонкий запах духов; проплыла плавно, точно лебедь, я заметил, как, проходя мимо, она чуть вскинула свои белокурые, пронизанные туманом волосы — —

И вот они сидят лицом к лицу: двое мужчин, которые знали Мету; полагаю, они считали, что имеют на нее кое-какие права… То, что они знакомы и, возможно, даже дружны, — угнетало их обоих и вынуждало искать слова, которые бы не вернули к ним снова Мету (в комнате еще дрожал ее пряный аромат); оба молчали.

— И куда же? — Грикштас нарушил неловкое, никому не нужное молчание. — Обратно на Крантялис, что ли? К бабушке? Кто-то мне о ней рассказывал…

— Займусь переводами, — пробормотал Ауримас.

— Переводами? Много ты их получал до сих пор?

— Я не обращался… но теперь…

— А учеба? Ты ведь сказал, что самое главное…

— Да, сказал! — Ауримас глядел куда-то в угол. — Сказал и еще скажу: устроюсь. Но покамест… Какой от меня вам прок: неделями не бываю… А приду — больше думаю о завтрашних уроках, чем…

— Нет, на работу твою я не жалуюсь… — Грикштас смотрел на него в упор. — Не в один день и Москва строилась. И не в два… А редакция, Ауримас, всегда была таким местом, где писатели… и начинающие свой путь, и завершающие его…

— Писатели? Какие? — воскликнул Ауримас; он и сам был не рад своему выкрику — до того это вышло жалко, потерянно, — словно там, внутри него, прятался некий совершенно чуждый человек, весь растерзанный, словно рана, кровавый, издерганный, готовый лишь царапаться и драться. — Представьте себе: меня это не интересует. Давно и напрочь… Не стоит и говорить об этом… Давайте лучше о чем-нибудь другом…

— О чем же? — спросил Грикштас; его голос был тише обычного.

— Да о чем хотите. Я свое сказал, а вы…

— Я еще нет, — Грикштас мотнул головой и блеснул глазами — студеными ледышками. — Я тебе еще ничего не сказал, Ауримас. И прости меня, неученого: почему это разговор по существу… для тебя всегда…

— О чем — по существу?

— О литературе… почему он всегда для тебя…

— А, могу ответить… Потому что все это сказки.

— То есть?

— Сказки братьев Гримм.

— А поточнее?

— Могу и поточнее. Один практичный человек мне посоветовал: не каждый встречный-поперечный может…

— Шапкус?

— Еще раньше… когда еще я… когда вы меня…

— Трудно угадать…

— Зачем! Зачем гадать, товарищ редактор: все тот же Даубарас… представитель товарищ Даубарас, который…

— Даубарас? — Грикштас так и застыл, словно в кабинет, не постучавшись, ни с того ни с сего вошел еще один, никем не приглашенный человек, ворвался в пальто и шляпе и швырнул с размаху на стол свой желтый портфель, да так и перебил их беседу с глазу на глаз, — еще один разъяренный человек; застыл, а потом зачем-то глянул на стеклянную дверь, за которой могла бы стоять Мета; может, он даже обрадовался, увидав Даубараса — пусть даже мысленно — между собой и Ауримасом, — увидав того посреди комнаты, свысока поглядывающим на них обоих, трудно сказать; краска с его лица сошла, и щеки снова медленно обретали свой привычный землисто-серый оттенок, поползли мелкие морщинки.

— Вы считаете: он не мог так сказать?

— Вовсе нет, — Грикштас пожал плечами. — Ведь он сказал — значит, мог.

— Вот видите. У всех у нас, наверное, есть своя сказка, и каждому его сказка представляется безумно красивой. Но сказки, знаете ли, вещь коварная. Даже самые распрекрасные, они имеют конец. В этом и коварство, а те, самые прекрасные, быстрее всего и кончаются… Вот и моя сказочка кончилась, товарищ Грикштас, и вы знаете, когда… И по-моему, об этом…

— Нет, нет! Что вы! — Грикштас вдруг воздел руку и потряс своим редакторским карандашом. — Погоди! — воскликнул он опять; голос дрожал, срывался. Он сильно разгневался, этот землисто-серый человек с деревяшкой вместо ноги, я видел это; быстро-быстро заморгал он глазами. — Не смей так говорить, хотя бы здесь. Мне… Не смей!

— А как прикажете?

— Вот как: покуда жив человек, с него никогда не будет достаточно ни работы, ни надежд и чаяний… ни…

— Ни сказок?

— Конечно. Если они нужны человеку… если…

— Если не брошены в… в помойку…