Тогда, в дождь

— Наоборот — ниже. На земле я, всегда на земле. Да вам это, наверное, не так уж интересно.

— Почему? — Даубарас пожал плечами. — Все мы, дружок, одним миром мазаны, да все по-разному. Я это к тому, что надо бы что-нибудь более определенное… после курсов… ведь ты не красна девица… инженерное дело или, скажем, экономика…

— Или медицина…

— Или медицина, — кивнул Даубарас; он не понял иронии; да и откуда ему было понять — сегодня я острил из рук вон плохо; просто хотелось чем-нибудь досадить Сонате. — Или медицина… Раз уж отбился от общественной работы… то есть с гуманитарными науками расстался… раз уж меняешь профиль, то, по крайней мере, на что-нибудь существенное… в духе времени…

— Ясно!

— Ничегошеньки тебе не ясно, милый друг. Ни капельки… Учти, я тебе добра желаю…

У меня защипало в горле.

— Знаю! — воскликнул я. — Вы уже говорили мне это… что не по мне это… что талант — это другое дело… помните, тогда… в тайге… — Я словно захлебнулся этими своими словами.

— Что ты, что ты! — Даубарас махнул рукой. — Говорил… Мало ли что… Кто мог знать тогда, какие откроются возможности, какие способности обнаружатся у каждого из нас? Этого бы и сам Маркс не предугадал…

— Но вы говорили…

— Стоит ли теперь вспоминать все это…

— Кое-что не мешало бы… хотя бы это «не по мне»…

Я снова захлебнулся, теперь уже по-настоящему, и закашлялся, как-то по-старчески, содрогаясь всем телом; Соната резко повернулась ко мне; глаза у нее были широко раскрыты, в них стоял страх.

— Не по тебе? — спросила она. — Что не по тебе? О чем это вы тут…

— О, это секрет! — игриво улыбнулся Даубарас. — Большущий мужской секрет… — он побарабанил пальцами по столу; пальцы были белые, длинные, с опрятными, ухоженными ногтями; я поспешил спрятать свои руки под стол. — Правда, Чехов был врачом, а Майронис… священником… Главное, Ауримас, это то, что оттуда нет пути назад.

— Вы это… по себе?

— Нет пути… — повторил Даубарас и еще побарабанил пальцами, теперь уже не так сильно; Соната недоуменно глянула на меня.

— О чем вы говорите?

— О любви, моя милая, — ответил я и отпил большой глоток из бокала. — О Тристане и Изольде. О верности, которая в наше время — редкость. Довольна?

— Тобой — нет.

— Ох, поищи себе получше.

— Спасибо за умный совет, — Соната тряхнула кудрями; они волнами упали на ее округлые плечи. — Непременно воспользуюсь, хоть и не думаю, что тебе оттого будет лучше… А покамест я иду в зал, понял? Танцевать. Вдруг кто-нибудь да сжалится над моей молодостью и пригласит на английский вальс… А подслушивать ваши секреты…

— Однако, коллега, — высокопарно обратился к ней Даубарас, — вы еще не допили свой бокал…

— Я не пью пива, — Соната холодно произнесла эти слова, в глазах ее промелькнули две зеленоватые вспышки. — А лимонада не хочу.

— О, шампанского тут, к сожалению…

— Нет, нет! — она замотала головой. — Ничего мне не надо. Совсем ничего. Спасибо вам. Спасибо.

Она встала и удалилась, четко постукивая каблучками о паркет; сидящие за столиками проводили ее до самой двери откровенно любопытными взглядами; и Даубарас — тоже.

— И где же ты такую откопал? — спросил он простодушно, будто напрочь позабыл, о чем мы с ним только что беседовали. — Ах, хороша, черт возьми! И небось себе на уме. Такие всегда себе на уме.