Тогда, в дождь

Всех, всех сегодня боялся Ауримас, потому что все знали, какой он писатель и какой человек; он клевещет на армию! Он поливает грязью дядю Гаучаса! Себя самого! Клевета клеветы клевете… Ауримас Глуоснис ничтожество, выродок, лицемер; писатель, простите за выражение; а человек, опять-таки простите; без зазрения совести он поливает грязью все святое… все, что подвернется ему под руку… комсомолец, знаете ли… ничего святого, никаких идеалов; и орловские сугробы, надо полагать, он излазил исключительно для того, чтобы осмеять дядю Гаучаса; охаять больницу, Агрыз; то, что пуля, по меньшей мере, дважды… — это пустяки; в то время как другие… Когда вся армия его защищала… этот ничтожный бумагомаратель… так отплатил… Знаем, знаем, — делишки с прокуратурой, было бы нелишне, уверяю вас, проверить, чем он там, в горкомовском аппарате, этот, с позволения сказать, активист… в трясину буржуазного… скатывается в… трясину…

Ауримас едва не застонал, лихорадочно горящими глазами обвел помещение, будто выискивая своего невидимого оппонента, который метал — словно раскаленные уголья — все новые и новые обвинения, и все на него одного, на его бедную голову, хотя та и без того разрывалась от жара; воды — была бы здесь вода — —

Воды не было — ни капли, хотя вовсю хлестал дождь; здесь не было воды; губы трескались, покрывались соленым белым налетом; голова, казалось, вот-вот расколется пополам; ты, ты, ты — выкрикивал кто-то из продымленного туннеля; Старик с блуждающим взглядом, седой бородой, в красной линялой рубашке — сволочь сволочь сволочь; распоследняя ты сволочь; а может, не Старик — кто-нибудь другой; только глотка, большущая, зияющая, пышущая зноем — разверстое устье туннеля; ты, ты, ты — вырывался из туннельного устья дым и пар, сво-лочь сво-лочь сво-лочь; взметались искры и рассыпались во все стороны; а один, значит, Чижаускас фамилия; сво-лочь сво-лочь — изрыгало устье, багровое и дрожащее, на которое смотрел Ауримас, привалившись спиной к дубовой двери бара; сволочь, сволочь, молчи…

«Никаких но, братец! Никаких сомнений! Беги отсюда, юноша… от иллюзий… уноси ноги, если еще можешь… Ведь кроме грязи здесь, братец…» — вспомнил он и даже увидел лицо Вимбутаса — сквозь дым и мглистый сумрак бара, куда он вошел; если еще можешь, братец…

Бежать? Бежать? Но куда?.. И от кого?..

Неужели от своих?! — едва не крикнул он, но не сумел; губы и те не шевельнулись, замкнутые этими словами: клевета клеветы клевете; лишь глаза затянуло белой мглою, а голова загудела, как пустой сосуд; небось от своих, дружище, ты уж никуда…

Дальше было нечего раздумывать: все вдруг показалось таким глупым и бессмысленным, словно он находился не здесь, в заполненном омерзительно желтыми испарениями баре, а в ночи, охваченной неведомым ожиданием, уже давным-давно, в голубом младенчестве, когда вдруг вернулся отец — откуда-то и зачем-то, — и, цапнув Ауримаса за ноги… Нет, не надо ворошить старое — не поможет; нет больше той ночи, нет и той осени, и отца; нет и не будет; и потом этот его крик… за ноги — да об стенку, за ноги — да об стенку… ублюдка, чужое семя; ма-маа!..

И ее — тоже нет, нет и нет, — ей надо обежать весь белый свет — с севера на юг, с востока на запад — она все бежит — и все не возвращается — я, мама, тоже… обежал; отбил ноги, матушка, вот и все; даже под Орлом бывал, мама, даже в Агрызе, был с Матасом Гаучасом, видел фронт, мама, видел госпиталь. Неужели опять тебя били, Ауримас? Били, мама, били… о, как они избивали меня! Опять Васька, Юзька и Яська? Нет, мамочка, другие. Другие? Ах, мама, — свой! Свои… Детка, да ты случаем… ну, вдруг ты… Пива! дайте же человеку пива! пива!