Тогда, в дождь

Пусть. Слушай дальше. Ты поднатужилась и попыталась перевернуть отца на другой бок, чтобы он так жутко не храпел, а он… Не вышло у тебя, Ийя… Как ни старалась, ничего не получалось — старик был нелегкий… Тогда я…

Наконец-то… ты поступил по-джентльменски, безусловно… осторожно опустил на пол паркетные планки и…

Я грохнул их, да так, что они разлетелись во все стороны! На Крантялисе могли слышать этот грохот — в пяти километрах отсюда! Я в самом деле кинулся на помощь, а ты… Нет, нет! — вот что ты крикнула, чем-то смертельно напуганная. Нет, нет, я сама… сама… И выставила вперед ладони — белые, хрупкие ладошки, — ты, Ийя; и тогда ты взглянула на меня. Взглянула — я зажмурился, словно ослепленный, потому что смотрела ты не как остальные девушки; казалось, ты как по писаному читаешь мои мысли — и не только те, что я хотел высказать, но и те, которые я скрывал, — то, что я думал о твоих ногах; я отвел глаза. Но и отвернувшись, я по-прежнему видел этот взгляд, от которого некуда было скрыться; он так и запечатлелся в моих собственных глазах, словно слепок, который по возвращении домой я получу, глянув в зеркало; да, это было чересчур. И лицо я видел — красивое, больше округлое, чем удлиненное, и скорее темное, чем светлое, — да, твое лицо было темнее волос, Ийя, трудно было тебя узнать; но это было прекрасное лицо, такого я в жизни своей не видал. Сама? — Спросил я, стараясь не смотреть на это лицо, не видеть глаз. Ты, барышня, сама? Если вам кажется, господа, что мои руки не должны прикасаться к холеным телесам… профессорским и профессорских дочек… если они только для этих чурок, планок… тогда наша фирма — примите уверения в совершеннейшем нашем почтении, господин профессор, мы надеемся, что наше плодотворное сотрудничество, при столь успешном начинании… Нет, нет, нет! Не то! Ты спугнешь их! Кого? Голубей — разве не ясно? Спортивных голубей! Ты распугаешь голубей, и папа… И потом, Агне. Она никому не позволяет… она…

Постой, постой! Что-то ты, литовец, путаешь… Говоришь, ты видел, как я играла… музицировала…

Играла? Возможно. Играла… Ну и что же? Не все ли равно, Ийя, где и когда я тебя увидел. Разве ты не играла? Не музицировала? Ведь и ты была счастлива, Ийя. Я это знаю. Ты любила, и ты была счастлива, а что лучше музыки передает радость и счастье?

Не все ли равно, Ийя? Ты была такая юная. Ты была веселая. Красивая и ласковая. Ты нравилась всем. И знала, что ты такая. Что всем нравишься. Знала, что ты счастлива. Разве важно, что ты была такая? Есть мгновения, которые длятся всю жизнь, а бывает и так, что вся жизнь не стоит единого мига. Лотерея? О, нет! Умение выбирать. И не все ли равно нам, когда это было и все ли было именно так, как я тебе рассказываю…

Правда — все равно. Лучше ты поцелуй меня, литовец. Еще. И еще, еще! У тебя такие горячие губы, литовец. И лицо. И шея. И грудь. Это верно, что ты лежал голый — тогда… Что голым тебя видела она, та, другая женщина со свечой в руке? Какая она была — красивая? Не видел? Ты убежал, литовец, но ты совсем больной… и от тебя все еще разит тиной, будто тебя вытащили из реки…

Из реки? Пожалуй, что впрямь из реки; да, кажется, это так…

И ты все время бредишь, литовец — — — — — — — — — — — — —

XIX

— Это ты? — послышался знакомый голос, и Глуоснис оглянулся.

— Это я, — ответил он в темноту.

— Еле нашла тебя…

Голос словно прокатился по железным балкам, подпиравшим не то лестницу, не то тьму, и оттого отдавал металлом; но он догадался, что это Соната.