Тогда, в дождь

— И… откуда же вы? — спросила Лейшене, пропуская мимо ушей вопрос дочери; голос ее обрел прежнюю строгость и властность, как это бывало всегда, когда она собиралась закончить одну тему и перейти к другой; она даже слегка тряхнула своими ниспадавшими на лоб кудряшками, словно давая понять, что минута замешательства прошла и нам с Сонатой пора знать свое место. — Мы как будто уговаривались…

— Ну, задержались… мы, мамочка…

— В твои годы, Соната… серьезной девушке…

— Но ведь мы шли домой, мамуля. И пришли. Не куда-нибудь — домой.

— Домой?

— Ну, конечно… куда же еще? Ведь это, кажется, наша квартира. Тут живет наша семья… не в гостинице…

— Домой? — переспросила Лейшене и покосилась на меня; видимо, на Сонату ей смотреть было трудновато, хотя слова относились именно к дочери, а вовсе не ко мне. — Домой?.. Но, милая моя… там, в гостинице… насколько мне помнится… там твои книги и все… мы уговаривались…

— Нет, мамочка, не все, — и тоже взглянула на меня. — Там нет тебя.

— Меня?

— Нам надо с тобой поговорить, мама. Нам — мне и Ауримасу.

— Обоим?

— Обоим. Чему ты удивляешься? Обоим.

Я был потрясен — поговорить; нам надо с тобой поговорить; при чем здесь я? Выручила сама Лейшене; она покачала головой.

— Сейчас? — изумилась она. — Ночью, в полвторого? — Для убедительности она отняла руку от дверного косяка и посмотрела на миниатюрные золотые часики. — Поздновато вспомнили обо мне. Особенно ты, доченька.

— Нам надо поговорить.

— Я же сказала: у нас гости. Поговорим завтра. Завтра, Соната. А сегодня…

Она замолчала, подождала, пока мы снимем плащи, — я повесил свой в шкаф, а Соната — на стену; она словно не хотела вешать свою одежду рядом с этой коричневой шляпой.

— Только будь вежливой, — Лейшене снова повернулась к нам, отчего-то к нам обоим. — Прошу тебя, Соната, будь вежливой.

Та ничего не ответила, повела плечами и распахнула дверь в гостиную; вслед за Сонатой шагнул в комнату и я.

Я уже знал, кто находится там, за раздвижной дверью матового стекла, которая пропустила нас с Сонатой в гостиную; мысленно я уже почти свыкся с этим лирическим дуэтом — Лейшене и Даубарас, свыкся, хотя мне еще не доводилось ни разу видеть их вдвоем; видеть не доводилось, но зато я все о них обоих знал — по крайней мере, мне представлялось, что все знал, причем знал от Сонаты; последнее время она все чаще докладывала о «госте из Вильнюса», о Даубарасе, который нежданно-негаданно встал между ее мамашей и румяным папой Лейшисом, щеголявшим ученым словечком «плеврит» (один знакомый доктор, вы только себе представьте, всерьез опасается, что у него, Лейшиса, оный плеврит в наличии) и вынужденным, знаете ли, лечиться от этой болезни пивом и свежими яйцами, а то и медовой настойкой на спирту; вы же понимаете, взяться за какую-нибудь более-менее сложную работу он… Однако Лейшиса здесь и духа не было (то ли он продолжал лечение в Ирусином буфете или в директорском номере, то ли, расслабив члены, закутанный в казенное одеяло, преспокойно похрапывал), а на диване у стола сидел, развалясь, Даубарас и посасывал папиросу; на столе стояла бутылка вина, рядом — зеленовато-прозрачные бокалы. Даубарас был без пиджака, ворот рубашки расстегнут (освобожденный узел галстука небрежно сбился набок); он сидел, бесцеремонно заложив ногу на ногу, откинувшись на спинку дивана; непохоже было, чтобы наше появление как-нибудь смутило его. «Как рыба в воде», — подумал я и кивнул ему издали. Соната покраснела и отвернулась.

— Наконец-то явились! — Даубарас величественно поднялся с дивана и с папиросой в руке выступил нам навстречу. — А мы уж заждались.

— Вы? — Соната сверкнула зелеными огоньками глаз. — Кто это — вы?

— Мы с товарищем директором, Соната. С твоей мамой. А ждали тебя и Ауримаса, и, надо признаться, ждали довольно долго, — он выразительно посмотрел на бутылку и бокалы.

— Я уже побранила их.

— Не за то, мамочка.

— А за что же?.. За то, что вы среди ночи… вдвоем…

— За то, что мы пришли не в гостиницу… А ведь в гостинице тоже можно в одной постели… при желании, мамочка… если…

— Соната! Я тебя не узнаю!

— И я тебя тоже, мамочка.

— Какой кошмар, Соната!

— И я так думаю…

Стало тихо, так тихо, что можно было расслышать дыхание обеих: глубокое, сдерживаемое — у Лейшене, и быстрое, прерывистое — у Сонаты; она и тут спешила — высказать матери все, что думает о ней и о Даубарасе, немедленно, пока он, этот Даубарас, здесь; такое у меня создалось впечатление. И Даубарас молча смотрел на Сонату несколько удивленными карими глазами, а во взгляде этом не было ни малейшего осуждения, скорее, там было просто любопытство; это мне не понравилось. Первой заговорила Лейшене.

— Это тебе так просто не сойдет, доченька, — она произнесла это негромко, слегка опечаленно. — Придется тебе извиниться. Перед всеми нами.

— Прошу прощения, — Соната жеманно присела в реверансе перед Даубарасом.

— Ну, я-то… — развел тот руками.

— И уйти, — Лейшене топнула ногой.

Голос ее, право же, не сулил ничего доброго, как и дрожащие, сцепленные на груди пальцы; я шагнул назад.