Тогда, в дождь

Тут тоже все выглядело слишком неправдоподобно — как в книгах, можно подумать, что ты по какой-нибудь нелепой случайности сам оказался в книге, — никем не написанной, а лишь увиденной во сне — бывают и такие; и здесь люди и предметы вились волчками, правда все вокруг стола, за которым они и сидели; дребезжа, завывал патефон. Позабытый всеми на белом свете, допотопный «Одеон» царапал иглой круг за кругом, особенно зудяще тянул он звук «зииии», будто некую сухую жилу, но никто не останавливал, не переводил головку в прежнее положение; все были поглощены собой. Стучали ножи и вилки, звякали рюмки, жужжали, гудели голоса, точно потревоженный среди зимы улей, — все разом, и все голоса, а заодно и твои собственные мысли, тонули в едином, всепоглощающем сумбуре. «Matricula acta! Acta, любезный коллега: matricula acta est[6], — дудел в ухо усатый гражданин в старомодном буром сюртуке. — В двадцать пятый раз собираемся по этому случаю у нашего драгоценного, нашего незаменимого завкафедрой, у горячо любимого всеми профессора Вимбутаса (он сейчас придет!) — чем не юбилей?» И он, этот усатый дяденька, выглядел неправдоподобным, тоже из книги — увиденной во сне или когда-то давно прочитанной; или с картины, не разберешь; юбилей? — вполне возможно, я не знаю, простите, не знаю, — не то юбилей, не то не юбилей, киваю на всякий случай, что-то звякает, словно треснула, обломилась льдинка; может, и юбилей, я выпрямляюсь весь, вытягиваю шею, слушаю: звяканья не слышно; да, да, я молод, мне нельзя пить, и вы, уважаемый господин, лучше разбираетесь — юбилей это или не юбилей; я и не думаю оспаривать, что вы, я непьющий, вот именно; стопроцентный непьющий, уважаемый. «Не только Вимбутас, но и я тоже был знаком с Вайжгантасом, и с Вайжгантасом и с Биржишками, а как же. И с Балисом Сруогой тоже, и с Гербачяускасом, и даже с Креве — не только Вимбутас, — хоть он и пил пиво с Креве, а потом «здрасте» ему не говорил, после того, как тот с немцами… Вимбутас просто проходил как будто мимо телеграфного столба — уж я-то знаю, сам видел… Мы с Вимбутасом старые знакомые… самые близкие… правда, он знавал Басанавичюса, но это уж, любезный коллега… Ладно? Сомневаюсь, что так уж «ладно»: все-таки Креве — это Креве, и не подать руки — не знаю… а вообще-то я со времен Виленского сейма не занимаюсь политикой… и газет не читаю, дорогой коллега, но… если… если если если…» — усатый продолжает разглагольствовать, ужас до чего разговорчивый тип, размахивает руками, вертится — вместе со всем столом — и орет, а все равно голос тонет в общем разноголосом гаме, если если если — то вниз, то вверх скачет острый лоснящийся подбородок — ни дать ни взять алебарда; он же с картины, этот тип, ясно, с картины — я видел его на картине с конями и алебардами… Это плохо, коллега дорогой, что не подал руки, но с другой стороны, если…

Юбилей, конечно, юбилей; не зря гости Вимбутаса в галстуках-бабочках и с белыми платочками в кармашках пиджаков — надо же, расстарались; и Даубарас в «бабочке», умора; и о чем они там шепчутся с Марго, не пожимает ли он ей руку; нет, о чем совещаются — там, на другом конце стола; а все-таки, кажется, пожимает; послушай, а тебе-то что, мозгляк; он представитель, а ты рабфаковец; представитель товарищ Даубарас — рабфаковец Глуоснис; писатель Глуоснис, чуете!

— Мой милый мальчик…

А это что — бакенбарды; господи, опять тот, в бакенбардах; нет, другой.

— Разрешите, мой милый мальчик, я сяду рядом…

Он не ждет ответа, он садится на стул, этот человек с узкими губами и жидкими волосами, накрывающими лоб блестящим пепельным веером, садится и придвигает себе рюмку.

— Шапкус. Вы знакомы с мадемуазель Маргаритой?

— Марго?

— Это уже на манер французских романов, мой милый мальчик. Читайте лучше Горького.

Он даже огляделся по сторонам, сам довольный своим остроумием, но, обнаружив, что никто его не слышал — разорвись бомба, и то не услышали бы, — принялся за салат.

Он тоже был с картины, с большой групповой картины в коридоре центрального университетского здания — над столом пинг-понга и табличкой БИБЛИОТЕКА; доцент Шапкус, который помимо всего прочего еще пописывает стихи — строит модели микромира; если вы, мой милый мальчик, на самом деле любите литературу…

— Любит? Это не то слово, доцент. Он творит сам.

— Творит?

Это Даубарас, представитель Казис Даубарас, — перестал шептаться с Марго, кивает головой, потихоньку разглядывая нас с Шапкусом; Марго скрывается за дверью; возвращается, разводит руками («Не отвечает, телефон не отвечает, Казис…»).

— Мой давний приятель Глуоснис творит сам, и, знаете, доцент, с точки зрения текущего момента…

— Ага, — Шапкус взглянул на меня; глаза у него были узкие, напряженные, как и губы. — Выходит, я не ошибся. Еще одна бессмысленная жертва на вечном алтаре муз…

— Как это скверно! — воскликнул кто-то. — Отвратительно!