Тогда, в дождь

«Пассажир? — мысленно воскликнул я, так как меня все еще тянуло поспорить; я все время молча спорил, едва лишь завидел Даубараса там, в зале, едва услышал его голос; и мой поход к Марго, и это зыблющееся перед глазами марево, — все это было продолжением нашего старого спора. — Случайный? Куда же ты подевал Еву?»

Пожалуй, мысли эти вовсе не так уж глупы, особенно если облечь их в словесную форму. Но слышал их только я один, поскольку даже губы мои не шевельнулись; взгляд задерживался на полуопущенных веках Даубараса — загораживающих глаза, точно щиты, сквозь которые не пробьешься; он выпустил еще одно колечко дыма.

— Одну из ваших новелл мы даже премировали! — воскликнул Шапкус, разлепив свои тонкие губы; в голосе его было что-то суховатое, худосочное. — Я, кстати, дал все пять баллов… но повлиять на общее решение вряд ли мог… Это было… позвольте… когда же это было, вы не подскажете мне?

— Не трудитесь, доцент… — нахмурился Даубарас и загасил папиросу о пепельницу; у меня создалось впечатление, что он и впрямь не хочет об этом говорить. — Тогда шел фильм с Жанеттой Макдональд.

— Помню, помню! Хотя, откровенно говоря, я не склонен… считать кино настоящим искусством…

— И я тоже, но не все ли равно… Ваше здоровье!

Он чокнулся со мной (вспомнил-таки!), потом с Шапкусом, плавно повел рюмкой в сторону Марго (Мике дремал, свесив свою кудлатую голову ей на плечо), залпом осушил рюмку и задумчиво, сосредоточенно стал разглядывать ее против света, — рюмка была изящная, сложного узора, настоящий богемский хрусталь; Даубарас бережно поставил ее на стол.

Шапкус налил еще.

— Вспомнил, — сказал он.

— Что именно? — Даубарас нехотя обернулся.

— Сколько лет прошло. Ровно семь.

— Значит, в тридцать девятом…

— Тот самый конкурс?

— Да нет, фильм.

— А! Он все еще стоит у вас перед глазами?

— А что?

— Н-да… если бы не председатель жюри… думаю…

— К чему все это, доцент, — Даубарас махнул рукой.

— Отчего же не поговорить!

— Стоит ли? За это время все перевернулось вверх тормашками. Вся бочка, которую мы привыкли именовать миром, опрокинулась вверх дном. И, разумеется, вместе со всем своим содержимым. Правда, Ауримас?

Он снова замолк, на этот раз — надолго. Закурил. Стал пускать колечки — три подряд. И все три с усмешкой развеял рукой; дымная струйка метнулась ко мне.

— Между прочим, я тут разбирал на кафедре документы и наткнулся, — Шапкус снова обратился к нему, — на тот лист, знаете…

— Какой лист?

— Экзаменационный лист… когда тот же Вимбутас срезал вас…

— А-а… когда это было… вспомнили-таки… — Даубарас почему-то пристально посмотрел на меня. — Я не мог согласиться с его взглядами.

— Сущий начетчик…

— Иными словами — консерватор.

— И по сей день он тот же…

— Ой ли…

— Зверствует… Пользуясь благосклонностью Грикштасов…

— Грикштас? — Даубарас покосился на меня; я сделал вид, будто ничего не слышал. — А кто он такой? Редактор, и не более того. Крыса бумажная… Калека, обиженный судьбой…

— Не скажите. Поговаривают, профессор будет его научным руководителем. Тогда увидите… Hannibal ad portas[7]. Qui fit, Maecenas, ut nemo, quam sibi sortem…[8] — услышал я и окончательно протрезвел; я увидел профессора — после необъяснимо долгого отсутствия он снова появился в комнате — без пиджака, со встрепанными волосами, с воздетыми кверху руками — точно изваяние; не обращая внимания ни на что происходящее вокруг, в упоении от звучания собственного голоса, он чеканил латинские стихи, встав у противоположного края стола, да так властно и громко, что не слышать было невозможно; брови Даубараса поползли вниз. Конечно, он мог сердиться на профессора, во всяком случае, у него были на то причины; вполне возможно, что он и был сердит; но Мике… А Мике, казалось, очнулся от звонкой латыни, словно она была обращена к нему, и, оторвав голову от плеча Марго, разъяренно замахал руками; Марго удерживала его за полы пиджака.

— Лилипуты… лилипуты!.. — рявкнул он, свирепо глядя на Шапкуса — через стол, уставленный паштетами и салатами. — Тролли скандинавские!..

Я невольно улыбнулся обширным познаниям Мике, но тот и не глядел в мою сторону; пристыженно зажав ладонью рот, он попятился в коридор; Марго прямо-таки вытолкала его.

— Quid causae est, merito quin illis Juppiter ambas, iratus buccas inflet…[9]

— А тогда… в сороковом… когда вы на редакторском посту… — продолжал свое Шапкус. Вимбутас читал латинские стихи, вперив взгляде потолок, под которым мимо двух красивейших хрустальных люстр плыл призрачно-палевый дымок, кто-то его слушал, кто-то ел, громко чавкая; кто-то — уж не юная ли сестрица Марго? — украдкой гляделся в зеркальце, приладив его под столом, — кому-то она хотела понравиться.

— Ну что ж… — профессор кивнул в сторону рюмок, даже не кивнул — холодно повел глазами; я понял его. — Побеседовали… да посетовали… по старинному литовскому обычаю…