Той победной весной

Дети соседа были не так уж и красивы, но я не хотел обижать его и поэтому согласился:

— Да, симпатичные ребята…

— Очень скучаю по ним, — сделал еще одно признание капитан. — Как только раны чуток заживут, тут же домой помчусь. Если б можно было, прямо сейчас и уехал бы.

Прошло три дня. Мне уже стало немного лучше. А соседу лучше не становилось. Днем температура у него падала, а по вечерам поднималась снова.

Как-то после ужина капитан почувствовал себя как никогда плохо. Температура у него поднялась до тридцати девяти. Он бредил, звал своих ребят. Медсестра дала ему какие-то таблетки, сделала укол. Сосед успокоился и задремал.

Днем я много читал, порядком утомился, поэтому тоже быстро заснул. Засыпая, я думал о капитане, и, наверное, поэтому он приснился мне. Снилось, что он выздоровел, уезжает домой, прощается с врачами, сестрами, жмет мне руку и радуется, радуется, как ребенок! Когда капитан вышел с чемоданом из палаты, я увидел, что он забыл на тумбочке книжку Чехова. Я открыл окно и позвал его. Но крикнул, видимо, так громко, что проснулся от собственного голоса.

Была полночь. Все спали, со всех концов довольно вместительной палаты доносился мужской храп. Лишь на кровати, где спал капитан, было тихо. Обычно, когда у него поднималась температура, он тяжело дышал, стонал, и я обрадовался тому, что капитан перестал наконец мучиться, спит спокойно. Наверное, температура у него спала, и бедняге стало немного легче.

Я лежал на спине по пояс в гипсе и не имел возможности повернуться, но между нашими кроватями расстояние было совсем небольшим, и я протянул руку, чтобы проверить температуру у капитана. Его широкий лоб был холодным как лед…

СТРАННАЯ ПРОСЬБА

Когда кость срослась, с ноги сняли гипсовую повязку, которая тянулась от ступни до бедра. Нога больше месяца была закована в твердый панцирь и стала вялой, худой, онемела, кожа на ней покрылась синевой. Из-за того, что я долго лежал без движения, ходить было тяжело. Врач поручил медсестре, чтобы она ежедневно делала мне массаж. Нога постепенно стала оживать. Опираясь на палку, я уже мог потихоньку прохаживаться по длинному коридору госпиталя. Мне словно заново подарили мир. Я радовался, что не буду калекой. Правда, еще месяц назад, увидев, как я обеспокоен своим ранением, врач сказал: «Ни о чем не тревожьтесь, лейтенант, еще и в футбол играть будете». Но в то время его слова показались простым утешением. Я не поверил врачу. Остаться в двадцать с небольшим калекой, всю жизнь бродить с палкой в руке… Когда я представлял это, меня охватывал ужас. Теперь тревоги полностью отступили.

В дни Берлинской операции в наш госпиталь стали доставлять много тяжелораненых. В палатах уже не было места. Поэтому тех, кто, подобно мне, шел на поправку, отправляли в тыл. Меня отправили в большой военный госпиталь в город Гляйвиц. В этом госпитале было намного просторней и во всех отношениях удобней, чем в прежнем. Здесь я попал в палату, где находилось пятеро офицеров. Заняв пустовавшую койку возле окна, я стал присматриваться к соседям. На ближайшей ко мне кровати лежал сероглазый парень с каштановыми волосами. У него было красивое смуглое лицо, тонкие усики, и сперва я принял его за земляка, кавказца, но потом узнал, что он украинец, из Харькова. Звали парня Ярославом, а фамилию он носил обычную, украинскую — Василенко. На фронте старший лейтенант Василенко командовал танковой ротой.

Когда я разместил свои немудреные вещи в тумбочке и присел на кровать, Ярослав сказал:

— Лейтенант, вы с дороги, может, проголодались, так не стесняйтесь, есть шоколад, печенье, возьмите поешьте, до обеда еще далеко; здесь, как на фронте, нет «моего» и «твоего», все наше, общее.

Я поблагодарил старшего лейтенанта, сказал, что не голоден, только очень устал.

— Устали? Ну что ж, место у вас удобное, постель чистая, можете отдыхать сколько угодно. Здесь никто не побеспокоит. На передовой мы изматываемся от бессонницы, а здесь — от отдыха.

В этот день я проспал до обеда. Если бы меня не разбудила медсестра, наверняка спал бы и спал еще.

Вечером в клубе госпиталя показывали кино. Почти все ходячие больные пошли туда. Фильм был не из новых, л его видел, потому остался в палате и читал книгу.

Василенко, лежа на спине, тоже перелистывал какой-то иллюстрированный журнал. Долгое время в палате стояла тишина. И вдруг, повернувшись ко мне лицом, Ярослав сказал:

— Лейтенант, простите, что помешал вам, но… Я оторвался от книги, посмотрел на соседа.

— Хочу попросить вас об одном одолжении.

— Пожалуйста, — с готовностью приподнялся я. И тут Василенко как-то смутился, застеснялся.

— Понимаете, я в гипсе и не могу пошевелиться, а пальцы правой ноги сильно чешутся… Я давно терплю, но уже невмоготу стало. Если вам нетрудно, почешите немного…

Он засмущался еще больше. Видно, обращение с такой необычной просьбой далось стеснительному по натуре старшему лейтенанту нелегко.

— Ну, о чем разговор…