Тойота-Креста

– Хорошо, Михалыч… Как назовешь избушку?

– Кедровый.

Григорий Григорьевич скривился: очень уж хотелось, чтоб Михалыч придумал какое-то поэтическое название. А Михалыч называл все одинаково – и избушки, и собак: все избушки были Еловые, Пихтовые и

Березовые, а собаки Серые, Белые и Рыжики.

Михалыч смотрел со смущенной улыбкой, а Женя переживал и понимал брата, как никто:

– Слушай! Знаешь, как назови? Дунькин Пупок!

– Почему?

– Это есть место такое в Северо-Енисейском районе, называется

Дунькин Пупок. Там жила одна Дунька. И к ней под осень золотари собирались, ну и кто ей полный пупок золота насыпет, тому она, в общем… и… не откажет.

– Как вам не стыдно, Евгений, такое при даме рассказывать!

– Да вот, насчет дамы, Женя. Вы уж довезите ее получше, потому что восемнадцатого у нее переговоры с директором Артемовского прииска господином Фархуддиновым, и если она правильно их проведет…

– То господин Фархуддинов насыпет мне золота в пупок…

5

Был в этом пароходе поразительный контраст с берегами, слоисто-зелеными, безлюдными, уже нежно гудящими комарами. Пароход тоже был разбит по слоям: мазутная тяжесть трюма, злачность камбуза и тяжкий пар душевых, выше – потрепанный шик зеркал, лакированных панелей, дрожащих до треска, и надо всем этим отрешенный простор палуб, летуче переходящий в небо.

На верхней стояли, блестя стеклами, автомобили, по второй прогуливались в спортивных костюмах норильчане, снимали друг друга на видеокамеры. Оживились, когда из подъехавшей лодки стали грузить на камбуз огромных осетров.

– Они какие-то пластмассовые… – Маша смотрела на них, не отрываясь.

Когда один из них забился, скобля, щелкая костяшками гребня по палубе, чуть прихватила Женю за рукав. Рты их судорожно выдвигались пластиковыми трубками. Одноглазый мужик с чахлой бородой пересчитал деньги и завел мотор, рубленую пятьдесят пятую “Ямаху”. Вздыбив лодку, он унесся, отпал куда-то в сторону, в сияющую даль, и затерялся там, сбавив ход.

Осетры продолжали биться. Подошел матрос и оглушил самого большого кувалдой.

– Они их съедят? – спросила Маша, сглотнув.

– Они их продадут. Пойдем.

Евгений устроился во втором классе. Были места и в первом, но Маша хотела выкупить каюту целиком, чтобы ей никто не мешал, а проводница говорила, что так не положено. Маша моментально оледенела, неузнаваемо напружинилась. Глаза были широко открыты и горели. Губы шевелились отрывисто, упруго и твердо подбирались после каждого слова: “Хорошо. Вот так бы сразу. Спасибо. Обожаю с такими собачиться! Я вредная?”

Поздно утром вышла выспавшаяся, расслабленная, подкрашенная едва заметно, с запасом на будущее. В ресторане подсел золотистый бугаина в шортах, с круглой брито-лысой головой. На пузе маленький серебряный фотоаппарат.

– Салат из помидоров, два штуки. Солянка. Эскалоп. С картофаном.

“Ярича” ноль семь. Бутылку “Хан-Куль”. Пока все. Водку сразу. – И уже Маше: – Девушка, а у вас говорок западный.

– Я из Москвы.

– Все москвичи – конченые свинни.

Говорил сочным, резким голосом, будто режа воздух на металлические пластинки. Диск был острым, и искры от него летели точные и злые.

– Почему?

– А у них руль не оттуда растет! Га-га-га!

– Как это?

– А так. Приезжает тут один: “У меня с Москвы бумага”. Я говорю, да засунь ее себе… в одно место.

– Вы грубый.

– Я нормальный. Ты подойди по-человеччи, я тебе и без бумаги все сделаю.

– И как с нами быть?

– С вами? – Мужик прищурился, открывая бутылку и подмигивая Жене.

– С нами, – прищурилась и Маша, прикрывая рюмку ладонью.

– Да отрубить по Камень, и муха не гуди! Га-га-га!

– По камень – это как?

– А так. По Урал.

– А я вот давно хотела спросить. Вот здесь едешь и едешь, и никто не живет. Почему?

– А это дырья. Знаешь для чего?

– Для чего?

– Для вентиляции, га-га-га! – Мужик снова захохотал. – Ты подумай: если их людьми набить? Люди разные. И есть, я тебе скажу, такие свинни. Представляешь, сколько свинства поместится! Га-га-га!

Знаете, зачем России дырья?

– Зачем?

– Чтобы не порваться. Это тост. И не боись, Маня, не будем мы вас отрубать! Давай, друга! Давайте, ребята!

Вскоре “друга” уже сиял не золотом, а красной медью и резал слова не диском, а яркой и трескучей сваркой:

– В гости жду вас, Маня, с Жекой, обязательно. Я в Столбах живу.

Жеча знает. Обожди. Адрес. Телефон. Ручка есть? Щас нарисую. Вот так, во-во… Вот так, во-во… Вот тут вот дорога пошла. Вот тут вот так вот… Женька знает…

Голос у него совсем изменился, горел, как электрод, озаряя и осыпая искрами.

– Главное, ребята, дугу держать… Вот тут вот у нас свороток… Вот тут вот сопки… А тут река, которую…

На этих словах электрод чуть подлип и голос дрогнул, но выдержал дугу и доварил до конца:

– Которую мы все любим… А вот тут мой дом…

Они уже давно стояли на палубе, а слова стыли, каменели в памяти, и

Женя хорошо знал такие встречи, которые хоть и начинаются с искр, но шов оставляют на всю жизнь – крепкий, грубый и без шлака.

6