Токио

И захромал дальше. Я пошла рядом, плечо к плечу. Со стороны это выглядело, должно быть, трогательно: крошечный хромой профессор делал вид, будто не замечает идущей рядом долговязой иностранки в нелепой одежде.

— Мне не нравится то, что вы с собой привезли.

— Но вы должны поговорить со мной. Важнее этого ничего не может быть.

— Нет. Вы ошиблись, спутали меня с другим человеком.

— Нет, не ошиблась. Это вы, Ши Чонгминг. Я хочу знать, что запечатлено на пленке, которую я разыскиваю почти десять лет. Девять лет, семь месяцев и…

— И восемнадцать дней. Знаю. Знаю. Я знаю.

Он остановился и злобно посмотрел на меня. На радужках его глаз выступили маленькие оранжевые пятнышки. Он долго не спускал с меня взгляда, и мне показалось, что, должно быть, я ему о чем-то напомнила: было заметно, что он напряженно задумался. Наконец, профессор вздохнул и покачал головой.

— Где вы остановились?

— Здесь, в Токио. И прошло уже не восемнадцать, а девятнадцать дней.

— Тогда скажите, где я могу с вами встретиться. Возможно, это произойдет через одну-две недели, когда я немного освобожусь. Тогда, вероятно, расскажу вам о своем пребывании в Нанкине.

— Через неделю? Нет, я не могу ждать неделю. У меня нет…

Он нетерпеливо откашлялся.

— Скажите, — проговорил он. — Скажите, вы знаете, на что готовы некоторые богачи, чтобы научить своих сыновей английскому языку?

— Прошу прощения?

— Вы знаете, на что они готовы пойти? — Он поднял язык и указал на уздечку. — Они готовы подрезать сыновьям языки здесь и здесь, когда мальчикам исполняется три-четыре года. Для того, чтобы ребенок мог произнести английский звук г. — Он кивнул. — Вот так. А теперь скажите, что вы думаете о моем английском?

— Он превосходен.

— Даже без богатых родителей и без хирургического вмешательства?

— Да.

— Мне пришлось долго трудиться. Вот и все. Двадцать лет тяжелого труда. И знаете что? Не для того я двадцать лет учил английский, чтобы понапрасну тратить слова. Я сказал — неделя. Или даже две. И именно это я хотел сказать.

Он похромал вперед, я бросилась за ним.

— Послушайте. Прошу прощения. Неделя. Хорошо, я согласна. — Я забежала вперед, повернулась к нему, подняла руки, принуждая остановиться. — Да. Неделя. Я… я приду к вам. Через неделю. Я вас навещу.

— Я не собираюсь придерживаться вашего расписания. Свяжусь с вами, когда буду готов.

— Я вам позвоню. Через неделю.

— Я так не думаю. — Ши Чонгминг сделал движение, чтобы обойти меня.

— Подождите. — Мысли неслись, как бешеные. — Послушайте, я согласна.

В отчаянии я захлопала по своей одежде, соображая, что же делать. Сунула руку в карман кардигана. Там что-то лежало. Обрывок пачки от сигарет — тот, что дал мне Джейсон. Глубоко вздохнула.

— Хорошо, — сказала я и вытащила картонку. — Мой адрес. Только подождите минутку, я вам его перепишу.

4

В моей жизни кто-то появился. Нежданно-негаданно. Она свалилась мне на голову и дважды застала врасплох. Дважды! Жужжала, как назойливая муха. Кричала, вздымала руки, бросала на меня полные упрека взгляды. Словно один я виноват в несчастьях мира. Она говорит, что хочет обсудить события в Нанкине.

«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.

Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?

Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово — никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его на стол — так, чтобы мог его видеть, но не дотрагиваться. Почему, спрашивается, почему после всех этих лет меня так и подмывает открыть первую страницу? Что за фатальное желание она во мне пробудила? Кажется, нашел ответ: я его зарою. Да. Где-нибудь, возможно, и здесь — под грудой книг и документов. Или запру в одном из шкафов, чтобы забыть о нем окончательно. Не хочу, чтобы он отвлекал меня.