Толкин и его легендариум

Философ Тимоти Мортон недавно рассмотрел «Властелина колец» в контексте так называемой идеи романтической иронии Шлегеля, которая «проявляется в тех нарративах, где рассказчик становится протагонистом, с тревогой осознающим, что построенный им мир — вымысел… Для иронии нужно дистанцирование и смещение, переход с места на место или даже из домашнего уюта в уединение». Удивительно, но затем Мортон вдруг отрицает, что «Властелин колец» обладает искомыми качествами, хотя, безусловно, именно этими качествами произведения Толкина и обладают: его герои осознают свое пребывание в истории, а сам автор меняет перспективы, переходя от роли всеведущего рассказчика к изложению мыслей Гимли от первого лица, к раздвоенной личности Голлума, к сомнениям в себе Сэма и других персонажей. Книга — это инсценировка процесса работы над книгой, и уже после публикации Толкин писал, что «она ни о чем другом, кроме самой себя».

Толкин не соглашался, что книга — символ его внутренней борьбы (как предположил поэт Уистен Хью Оден), и в одном из писем утверждал: «История вообще не про J. R. R. T., и ни в какой момент не была попыткой написать аллегорию его жизненного опыта». Показательно, что в этих замечаниях он рассуждает о себе в третьем лице.

Он вложил в роман частичку себя, причем не в качестве неопределенного нарратора, а во сне Фарамира — Толкин сам видел этот сон и был убежден, что унаследовал его. Ему снился потоп, «великая волна, вырастающая и неотвратимо надвигающаяся на деревья и зеленые поля». Благодаря этому «комплексу Атлантиды», как он его называл, на протяжении всей жизни его интересовал погибший древний континент. В легендариум Атлантида была введена как Нуменор, а тот, в свою очередь, стал фоном для «Властелина колец», для образов Арагорна, Денетора, Боромира и Фарамира, для наследия Гондора. Толкин «завещал» свой сон Фарамиру, и именно этот герой олицетворяет его присутствие в тексте.

Медиевалистское фэнтези Толкина больше, чем «романтическая ирония». Но является ли оно на самом деле странным, своеобразным образцом модернизма, неловко расположившимся между отдаленными идеалами, следуя которым молодежь шла на фронты Великой войны (образец этого — Теоден) и застенчивой лаконичностью, характерной для Второй мировой (Сэм)? Вообще, чем ближе знакомишься с «Властелином колец», тем невероятнее кажется этот образец метапрозы: история об историях, вымысел о вымыслах, текст о текстах. Он раскрывает литературные традиции, играет с формой, упорно привлекает внимание к природе нарратива. Он наполнен ненадежными рассказчиками и разными, порой диаметрально противоположными точками зрения, обрывочными и озадачивающими смыслами, руинами неблагополучного и враждебного мира. В Средиземье нет четкого морального компаса, оно не объяснено и необъяснимо, оно клубится снами, иррациональным, сверхъестественным и хаотичным и отчуждает главных героев до такой степени, что большинству из них приходится покинуть его, отправившись в другой мир.

◆

Поэтому для определения какого-либо сходства между стилем Толкина и стилем его современников потребовался культурный критик с энциклопедическими познаниями. Им стал писатель-новатор Джордж Стайнер. В некрологе Толкину, вышедшем 6 сентября 1973 года в Le Monde, он писал: «В Англии, в отличие от Франции, кельтские, ирландские, шотландские, саксонские мифы и артуровский цикл ощутимо проявились в целом ряде наиболее значительных произведений современной поэзии и прозы. Невозможно оценить лирический гений романиста Роберта Грейвса, силу Джона Купера Поуиса и Уильяма Голдинга и бестиарий Теда Хьюза, яростные тона которого в настоящее время доминируют в английской поэзии, если не признавать стойкое и неотвязное присутствие древнего эпоса и легенд в сегодняшнем интеллектуальном климате».

Именно потому, что в литературе XX века уже господствовали древние мифы, Толкин как писатель — больше, чем борец за возрождение древнеанглийского и древнескандинавского, англосаксонства и медиевализма. Он должен найти свое место в ряду таких авторов, как Джеймс Джойс, Хорхе Луис Борхес, Тед Хьюз и Анджела Картер, не только среди модернистских инноваций в области фрагментарного, преходящего и индивидуального сознания, но и в сложнейших языковых играх, фантастической текстуальной причудливости, в переосмыслении мифов, в магическом реализме истинно волшебных сказок.

Стало принято вспоминать неприязнь Толкина к технологиям, урбанизации и современному миру и его «портняжный» с виду консерватизм: в отличие от манерного стиля современных ему писателей и художников, например Уиндема Льюиса, он предпочитал жилеты и твид. Однако во многом он был пионером мысли. По словам Адама Робертса, «древних англосаксов захватывал героизм, рок и катастрофа. Наших современников увлекают вопросы вины, вожделения, власти, компромисса, скрытые пружины психологической жизни. Толкин наводит мосты между ними». Но и это далеко не всё. Древние предания стали для Толкина трамплином, благодаря которому он сумел прыгнуть далеко за пределы прошлого и настоящего.