Толкин русскими глазами

Добавляя всего несколько с виду простых слов, М&К удается перенести советского читателя назад к периоду Октябрьской революции и Гражданской войны. Осуждение жестоких методов Новой Силы при тайном одобрении ее конечной цели напоминает полемику между Карлом Каутским и Львом Троцким в начале 20-х годов, когда новая сила, пришедшая к власти в России большевики — использовала эти же постулаты для достижения окончательной цели коммунизма. Каутский был известным социалистом и противником большевиков. Он лично знал Маркса и Энгельса и был их главным литературным душеприказчиком. Его влияние на социалистическое сообщество распространялось по всему миру. Троцкий в то время был еще одним из лидеров нового российского правительства, которое утверждало свою власть высоко поднятым мечом.

За Октябрьской революцией последовало всеобщее ожидание того, что волна социализма захлестнет весь мир. В то время как русские выбрали в качестве своих методов революцию и террор, большая часть социалистического движения Западной Европы хотела достигнуть тех же целей с помощью демократического парламентского процесса. Троцкий защищал жестокие методы нового Советского государства от критики Каутского130. В ответ на книгу Каутского "Терроризм и коммунизм" он дал идейное обоснование террора: "Устрашение является могущественным средством политики и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать"131. Троцкий был не единственным, кто полемизировал с Каутским. Международная известность Каутского привела к тому, что на него ополчились все. Вкладом Ленина в драку стала речь на IV Региональной Конференции Чрезвычайной Комиссии (ЧК) 6 февраля 1920 года, в которой он сказал: "История показала, что без революционного насилия невозможно достигнуть победы. Без революционного насилия, направленного на прямых врагов рабочих и крестьян, невозможно сломить сопротивление этих эксплуататоров"132. Бухарин высказал мнение о том, что: "Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрела… является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи"133. Однако наиболее меткую квинтэссенцию всех этих споров, можно найти в передовице первого выпуска газеты "Красный Меч", органа Украинского ЧК: "Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации низших классов"134.

По сдержанной оценке Роберта Конквеста за период правления Ленина в России между 1919 и 1923 годами минимум 200 000 человек были расстреляны по официальному приговору и еще, по крайней мере, 300 000 умерли в тюрьмах и лагерях из-за плохого обращения, голода и болезней135. Методы Новой Силы были действительно жесткими. Когда моряки Кронштадта подняли восстание против нового режима в марте 1921 года, одним из поводов для него послужило то, что новый режим "принес рабочим вместо свободы повсеместный страх оказаться в пыточных камерах ЧК, которые во много раз ужаснее жандармских участков царского режима"136.

"Новая Сила" М&К находит отражение в формулировке Волковского: его "новый порядок" не менее красноречив (В ЛК.360). Однако его перевод трех целей несколько напоминает Г&Г.

Неоднозначность толкиновской формулировки трех целей Сарумана оказалась крепким орешком для переводчиков. Их версии разделились на два основных лагеря по принципу передачи слова rule. Вариант перевода Г&Г Rule — с четырьмя поданными за него голосами — представляет самый большой лагерь. К Г&Г присоединились Немирова (Н ХК.304) и Александрова. У них у всех версия трех целей — "Знание, Власть, Порядок" (Г&Г БК.309, Г&Г2002.416). Волковский подал четвертый голос за Власть (В ДК.360). Перевод Rule словом Власть четко фокусирует внимание на значении слова rule в Заклинании Кольца: "One Ring to rule them all" ("Одно Кольцо, чтобы властвовать над ними всеми"), которое совершенно недвусмысленно вытекает из его контекста. Для русского читателя подобный перевод зловеще перекликается с утверждением Толкина, сделанном в одном из писем: ""власть" (power) во всех этих преданиях — слово зловещее и недоброе, за исключением тех случаев, когда оно применяется по отношению к богам" (L.152). Предлагать Гэндальфу объединить силы ради Власти — это уже явно чересчур, и никак не может служить правдоподобным искушением. Учитывая, что Саруман был известен могуществом своих речей, этим переводчикам следовало бы более тщательно выбирать слово для создания наилучшего эффекта. Власть — то, о чем Саруман, возможно, думал про себя, но не то, что произносил бы вслух. Формулировка Толкина, как видно из различных вариантов передачи переводчиками трех целей, достаточно неоднозначна.