Только бы выжить

И почему-то только теперь, когда нахлынули и обдали жаром прошлого воспоминания, Михась осознал простую мысль. Она была страшна в этой простоте, но уже не пугала. Жизнь прошла. Она вся – там. Ни сейчас, ни впереди уже ничего нет. Это не жизнь уже. Незачем уже гнаться, ничего не исправить. И уж что он точно теперь не станет делать, так это ходить по дворам, мучить себя и людей, собирать треклятые налоги. Михась докурил, сплюнул, и, подойдя к неуклюже выпирающему из земли, словно голое колено, корню ветлы, положил книгу учёта. Посмотрев на пепельное небо, пошёл дальше. Думать о том, что за оставленную книгу его могут расстрелять, что любой из крестьян заплатит щедро, лишь бы в столбцах напротив его домовладения стояли «правильные» цифры…

Он брёл домой, вспоминая, с каким трудом добился, чтобы отец позволил взять в жёны Петруню. Девушка из нищей семьи, им не ровня – у них ведь тогда ещё мельница была. Батька не сразу, не вдруг, но смилостивился. Видать, учёл в уме то, что девка скромная и работящая, а это, пожалуй, важнее всего. Правда, со сватами так и не сдружился, в помощи не отказывал, зерна или муки давал, но тепла и дружбы меж ними не водилось. Да что уж старое поминать.

Он вновь обернулся к старой некрасивой ветле. Дерево напоминало его жизнь.

– Хоть бы молния тебя сразила, а то всё стоишь! – сказал Михась.

– Ирод, хайло проклятое, кабы провалиться тебе! Креста на тебе нет! Да как ты только можешь так! – бабка Лукерья бежала с криком. Поначалу староста решил, что ругань обращена к нему. Ведь выгребли полицаи все её запасы, оставив её и внучку ни с чем. Она плакала, а Михась только мычал и записывал тогда в толстую книгу. Ну и пусть ударит его, прямо сейчас, и прямо по щекам! Что делать ему. Извиняться не стает, глупо и поздно.

Но отчаянный вопль относился не к нему. Полицай Троха волок, ловко ухватив за косы, девчушку Просю – внучку Лукерьи. Она отчаянно скулила, пыталась укусить крепкую руку, но лишь хваталась за подвёрнутый рукав и белую полицейскую повязку. Лукерья семенила на подогнутых ногах. Трохе это надоело, он обернулся и сказал с привычной улыбкой-гримасой:

– Коли сейчас же не успокоишься и не пойдёшь домой, застрелю!

На Михася же он посмотрел как-то по-другому, внимательно, словно оценил и отметил что-то важное:

– Отпусти девку, не бери грех! – неуверенно сказал староста и снял шапку.

– А что, староста, давай вдвоём курочку-молодицу перьев лишим? Тряхнёшь стариной? Иль ты только по баранам теперь охоч?

– Дурень ты, – прошептал Михась. Зачем и куда тянул полицай Просю – понятно. Насиловать без повода сотрудник полиции не мог, немцы установили жёсткие правила. Жестокость без объяснимых причин каралась новой властью. Значит, повод был. Чтобы так показательно, по улице тянуть за волосы, только одна причина – выявлена связь Проси с партизанами. Тут уж делай с человеком, что хочешь. А лучше устрой показательную расправу, чтоб другим неповадно было. Немцы весьма ценили, например, когда пособников вешали в центре села и не снимали труп пару-тройку дней.

Значит, пропала девка, подумал Михась.

Лукерья упала, вернее, тяжело повалилась. Троха не обернулся, девушка перебирала ногами, уже не пытаясь укусить. Михась подошёл: Лукерья, сникнув, напоминала неполный мешок картошки, лица не различить в лохмотьях. Тронул за плечо:

– Не плачь, может, не будет он…

– Пошёл от меня, приспешник, враг проклятый! – Лукерья лежала в пыли, кряхтела, а потом перестала дышать. Старик потрогал её – тело обмякло.

 «А будет только лучше!» – вспомнились залысина, птичье лицо и тёплый, как свжие помои, голос человека из конторы. Впрочем, человека? Кто здесь ещё остался им?

Михась бросился было догонять, окликнул, Троха обернулся:

– Тебе что?

– Не дозволю так, я – староста.

– Ты не староста, ты – старый, – засмеялся полицай. – А что пытался заступиться за бандитскую памощницу, про это доложу начальству. Борьба с партизанщиной – наша задача, вот и не лезь не в своё!

«Загубит ведь Проську», – подумал только он. Ноги стали непослушными, бессилие охватило его.

Михась с трудом доковылял до дома и скрылся там, словно тень. Никто не видел, как в сумерках, едва отдышавшись, он подошёл к иконе и долго стоял. А затем, найдя в сенцах топор, стал ломать кросны, тонкие дощечки стонали под острым напором. Старик отрывал детали, словно вырывал по живому руки и ноги. Прошлое, каким бы оно ни было, больше не будет мучить его.

Он сел на топчун, закурил ошалело. От плотно набитой печи шёл жар – детали станка вспыхнули дружно. Михась ещё раз перевёл глаза на икону, и впервые понял, что Богородица, только она единственная была с ним всё это тёмное время. И смотрела тепло, с любовью, ни за что не осуждала.

А он, быть может, впервые в жизни, плакал… Тяжело, навзрыд, прощально.

4