Только когда я смеюсь

Я знаю эту гостиницу со времен войны. Знаю каждую дырку в дымоходе, каждую прогнившую половицу, каждый сломанный замок. Знаю ненадежность матрасов и непостоянство горячей воды, и причудливое устройство комнат, в которых были сделаны ванные помещения. Эти стены не видали ни одного слоя краски после того, как я притащил папаше Кимону восемь галлонов извести, украденной в солдатской коптерке. Папаша, старый прохвост, тогда только месяц как приобрел эту гостиницу, и после покраски я был там первым постояльцем. До этого заведение принадлежало какому-то приспешнику Виши, уступившему гостиницу Кимону за сорок три галлона бензина и допотопный бейрутский грузовик, на который он уложил все свои пожитки, прежде чем исчезнуть в северном направлении. Кимон жил на первом этаже. Большую часть суток он сидел на крошечном стульчике во дворе, потягивая граппу или арак и бесконечно ворча на жару и мух. В те редкие дни, когда погода не позволяла находиться на улице, он играл в шашки со стариками в кафе или бродил вдоль гавани, наблюдая, как разгружаются большие корабли.

Он тихо постучал в дверь моего номера и подергал фаянсовую ручку, которая была сломана с сорок шестого или сорок седьмого года.

– Доброе утро, папаша, – сказал я.

Он принес себе и мне крошечные, с наперсток, чашечки с кофе. Прежде чем ответить на мое приветствие, он тяжело опустился в рассыпающееся от старости легкое кресло.

– Добро пожаловать назад, мон синьор, – произнес наконец папаша, наливая два стаканчика граппы.

– Мне не нужно, – предупредил я, но он протянул стакан, я принял его и поднес к пересохшим губам. Это была крепкая дрянь, едкая как дым и жгучая как огонь. Неожиданно вспыхнули два языка пламени, которые, осветив все ярко-зеленым трескучим светом, так же внезапно погасли.

Солнце палило нещадно, страшно. Танк чихнул и начал извиваться, как носорог, погибающий в капкане браконьера. Еще один снаряд впился в броню и порвал гусеницу, которая со скрежетом отвалилась. Третьим снарядом разнесло двигатель, и танк затих. Остался только свист сквозняка, проникающего через пробоины, чтобы накормить ненасытное пламя.

«Несчастные итальяшки, – подумал я, – и на что они рассчитывают в этих воспламеняющихся консервных банках?» На полу лежали мешки с песком, видимо, чтобы хоть как-то защитить команду. До меня донесся запах резины и кордита. На горизонте виднелись две «Матильды» – 11-ый Гусарский, а может, новозеландцы. Они повернулись и немедленно поползли прочь, на север.

– Еще макаронные танки на горизонте! Сейчас четыре часа, сэр! – прокричал мне Виллер, мой водитель.

Стрелок поворачивал наводку и давил на механическую подачу, покрываясь потом от невероятных усилий.

– Прицел взят, танк, пять ноль ноль ярдов! – крикнул я.

Стараясь не выдавать волнения, я шарфом протер глазок перископа. Танки, видневшиеся всего на несколько дюймов, вдруг остановились. Звук нашего мотора перекрыл два или три взрыва. Танк вздрогнул, наш двигатель захлебнулся, но не остановился. В нас попали? Или снаряд упал где-то рядом?

– Огонь! – скомандовал я, включил рацию и вызвал остальную часть своего подразделения.

Прозвучал выстрел. Он показался невероятно оглушительным, и я припал к перископу.

– Они уходят, – доложил Брайан, когда три коричневых башни скрылись из виду за дюнами.

Стрелок положил еще один снаряд в раскаленную пасть машины и закрыл ее промасленной тряпкой.