Только когда я смеюсь

– Я никогда об этом не думаю, – ответил я. – Это вам с Сайласом все время нужны деньги. Кто тратится на тряпки, машины и бриллиантовые кольца? Не я же, детка, на мне все те же свитер и джинсы, купленные в Масисе в прошлом году. Мой единственный костюм сшил шесть лет назад скромный портной в Вест-Энде, там где живет моя мать. Вам с Сайласом выгодно, чтобы я выглядел дурачком, потому что у меня много времени уходит на чтение книг по археологии и истории. Я стараюсь развивать свои мозги, пока вы разъезжаете с видом королевских особ, которым приходится ночью общаться с чернью. Хочешь знать, сколько я потратил прошлой ночью? Шесть фунтов восемнадцать шиллингов и четыре пенса. Спайдер потратил десятку. Он был рад утереть мне нос. Ну, пусть уж будет по его. Так вот. Сколько прошло через ваши руки, вы, двое, никогда не думающие о деньгах?

– Сайлас играл и выиграл, и мы получили восемьсот фунтов чистыми.

– Ладно, твоя правда, – сдался я и разлил по чашкам остатки кофе.

– Нет, не моя, – сказала Лиз. – Ты прав. Мне не нужно было всего этого говорить. Ты не думаешь все время о деньгах. Нет человека, который довольствовался бы столь малым, как ты. Но насчет Сайласа ты ошибаешься. Что бы тебе в нем не нравилось, он все-таки умен. По-настоящему умен.

Она ожидала, что я буду протестовать.

– Он умен, – признал я. – Когда я представил его своей матери, она взглянула на него и сказала: «Это просто настоящий ящик для фокусов, этот парень». И всякий раз, как я встречался с ней потом, она непременно справлялась: «Как там поживает ящик для фокусов? Все еще выигрывает?».

– А почему нельзя все время выигрывать?

– Можно, если ты не Сайлас, конечно. Но для моей матери чей-то выигрыш всегда означает чей-то проигрыш, и, может, это кто-то из ее близких. Старик мой был чемпион мира по проигрыванию.

– Выигрывшие – проигравшие. Это как ястребы и голуби. Почему твой отец был неудачником?

– Он был прирожденным неудачником, – рассказывал я. – Он бросил школу в двенадцать лет и вкалывал до самой смерти.

– Что он делал? – поинтересовалась Лиз.

– Работал на какой-то зачуханной фабрике авторучек. Босс взял с него слово, что он не вступит в профсоюз. Ну он и не вступал. А однажды вечером в пивнушке на него напали полдюжины профсоюзных парней и чуть мозги из него не вышибли. Ему пришлось вступить в профсоюз, а они объявили забастовку, и мы были вынуждены жить на десять шиллингов в неделю, забастовочное пособие, и так пять месяцев. А в ту самую неделю, когда они возобновили работу, он сломал ногу.

Он участвовал в гражданской войне в Испании. Разумеется, на стороне проигравших. Так и не совершив ничего великого, умудрился подхватить инфекцию из питьевой воды, а когда вернулся в Англию, уже еле передвигался и нигде не мог найти работу. Мама ходила убирать по домам, чтобы прокормить нас. Вот и вся история жизни моего отца. Знаешь, я иногда могу так рассказать все это, что люди падают со смеху.

– Не сомневаюсь, что можешь, – ответила Лиз. – Это ужасно.

– Ты права, – согласился я, испытывая острую благодарность за то, что она понимала, насколько это ужасно. – Когда я был мальчишкой, я часто рассказывал эту историю для смеха, когда знакомил кого-нибудь со своим отцом. Однажды отец вошел в комнату. Многого он не услышал, всего несколько слов, но понял, о чем идет речь.

– И что же он сделал? – спросила Лиз.

– Рассмеялся вместе с нами. А потом тоже начал рассказывать эту историю как анекдот.

– Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, – сказала Лиз.

– И каждый раз, когда любая из наших операций подходит к концу, во всех жертвах мне видится мой папаша. И я думаю: «Мы накалываем чьего-то старика». И у меня начинает сосать под ложечкой.

– У всех нас появляется такое чувство, – пожала плечами Лиз. – Это профессиональный риск. Во всякой работе есть свои опасности. У кожевников – сибирская язва, верхолазы могут упасть с крыши, летчики, взрываются в середине полета.

– Правильно, – кивнул я. – Но я бы предпочел взорваться в середине полета.

Я пошел в другой конец комнаты и включил радио. Зазвучала музыка, медленная и слезливая. Я взял Лиз за руку. Мы танцевали, прижавшись друг к другу, пока не раздались оглушительные аплодисменты. Я задернул штору на окне, как бы показывая, что представление окончено, и, повернувшись к Лиз, сказал:

– Ты понравилась им, детка. Слышишь, как они аплодируют? – Выхватив свежие цветы из вазы на столике, я преподнес ей букет. – Ну и разошлись они сегодня! Ты звезда, детка, большая-большая Бродвейская звезда, как я и предсказывал тебе, когда мы детьми играли на пыльной дороге в Шнуквилле.

Лиз захлопала ресницами:

– О, мистер Хардкасл, я так счастлива! Так безумно, глупо счастлива.

– Не называй меня мистером Хардкаслом, Линда, детка, меня зовут Джимми, и, кажется, настала минута, когда я могу попросить тебя протянуть мне руку и разрешить мне лететь с тобой среди звезд. – Я коснулся ее руки и шагнул к ней.

Лиз спрятала лицо в гостиничном букете и уныло произнесла:

– Но мистер Хар… То есть Джимми. О чем вы?