Только мертвые молчат

Станчев сказал, что у Петранки уже преддипломная практика, осталось только написать работу. Но тема у нее, тема! Как она могла выбрать такую неясную материю, – представляешь, новый экономический механизм в планировании текстильного производства!

– Не бойся, все равно до осени этот механизм не изобретут.

– Если вообще изобретут когда-нибудь, – добавил следователь.

Внизу валяльня ополаскивала скалы и обмывала берег, а рыба не клевала. Они сменили наживку и снова принялись ждать.

– Интересные дела попадаются? – спросил Станчев.

– Я думаю, что интересные дела появятся, когда изменятся наши прерогативы – a l'esprit de loi[1]… Монтескье.

Станчев понял намек.

– Читал я это сочинение, хотя и с запозданием.

– Все мы читаем его с запозданием… в несколько веков. А в нем есть основополагающие вещи.

– Есть, – ностальгически произнес Станчев. – По поводу того, как отделить врача от пациента. Или наоборот.

Михов оценил это наблюдение.

– Теперь мы уже не плебеи, Коля, плебейское ушло из нас, даже в одежках и манерах. Знаешь, что нам требуется первым делом – зрелая аристократичность.

– Аристократичность?

– Да, притом коммунистическая. Широкий и независимый взгляд на вещи, с высоты духа идей.

– Что ты понимаешь под духом идей?

– Что-то подобное духу закона – не только каждодневное удовлетворение интересов, в которое вмешиваются и корыстные ручонки, но и перспективное, стратегическое удовлетворение потребностей, как сказали бы в генеральном штабе. Примерно, чтобы можно было беспрепятственно отдать под суд, например, министра или того же меня, если есть доказательства.

– Это не аристократичность, а что-то иное.

– Не цепляйся за слово. Аристократия – это сословие, аристократичность – зрелость духа.

– На одном голом духе, Миха, далеко не уедешь.

– Почему голом? Голые духи бывают лишь на спиритическом сеансе, зрелый же дух предназначен для зрелой жизни.

– Возможно, но от этого веет твоей французской школой.

– Марксистской, – поправил его Михов, дернув удочку. – Обратная связь, дорогой, осмысление собственных интересов со стороны горизонта… Вот дрянь, не клюет.

Станчев потянул удочку и сменил наживку.

– Видишь, кусала.

– А насчет врача и пациента ты хорошо сказал, надо будет поведать об этом Диманову с просветительской целью.

– Он тебя не поймет.

– Не поймет? Он-то поймет, только неверно истолкует, в этом вся беда.

– Отчего же неверно? – повернулся к нему Станчев.

– Потому что… – Михов наморщил лоб, – Диманов – слабый юрист, это раз. Во-вторых, он появился у нас по протекции – иначе гнил бы в районных отделениях. И, в-третьих, он по убеждению циник, хотя сам это не сознает.

Станчев почесал голую ногу.

– Цинизм как личная философия, в этом ты прав. Но погоди, почему мы с тобой да, скажем, Вылев, Николчин, почему мы не превратились в циников, а Диманов и иже с ним стали таковыми?

– Это риторика.

– Нет, не риторика.

– А если нет, ты что – сам не знаешь, почему?

– У меня имеется одно объяснение личного характера. По-моему, дело в том, что недостатки, к которым имеют предрасположенность люди этого типа, находят питательную среду.

– Ты не обидишься, если я замечу, что твое объяснение носит отнюдь не личный характер? Но почему именно отрицательные черты этих людей находят питательную среду, а не положительные? Вот это уже не риторика.

– Не риторика, ты прав.

– Наше дело, Коля, началось в социальной сфере, но должно закончиться в моральной и духовной. Иначе…