Только море вокруг

— Зачем? — Алексей легким пожатием руки ответил на ее ласку. — Пускай растут. Им никогда больше не видеть того, что было, а нам, глядя на них, былое не забыть.

И все же они ушли из сквера, где и ему стало нелегко. Шли медленно, без цели, лишь бы не останавливаться и не заговорить о том, о чем все время думали оба. Так прошли до самой Долгобродской, где на расчищенном от развалин участке зеленел неровный квадрат колосящейся ржи, повернули назад и в самом центре города, на Ленинской улице, увидели такой же квадрат с густо-зеленой картофельной ботвой.

— Жизнь, — улыбнулся Маркевич. — Верили, ждали…

— И я верила в нашу встречу. Даже тогда, когда часть наша попала в окружение и только горсточке бойцов удалось пробиться к своим. И в госпитале, в прошлом году, после ранения, когда главный хирург вынес мне приговор: конец… Вот ты говоришь: верили люди. А разве можно жить без веры?

Ее глаза наполнились слезами, губы вздрагивали при каждом слове, а слова ее лились и лились, словно не было у нее сил удержаться, не высказать все до конца. Прохожие замедляли шаги, с удивлением глядя на обоих, но ни Алексей, ни Таня не замечали этого, не видели ничего вокруг.

— Я и теперь расстаюсь с тобой ненадолго. И если только есть правда на земле, мы скоро опять будем вместе.

И вот уже нет недавней скованности, свинцовой тяжести неизбежного расставания на душе. Шли так, будто встретились, чтобы не расставаться никогда. Предстоящая разлука уже не казалась такой страшной. «Нет, — говорил себе Алексей, — с Таней ничего не может случиться. Слишком тяжелый и трудный путь выпал на нашу долю, чтобы теперь, почти в конце его, ненужное и нелепое подстерегло одного из нас». А Таня снова и снова, как заклинание, как молитву, повторяла самой себе: «Если кому-нибудь из нас суждено погибнуть, пусть это буду я, а не он, пусть буду я, пусть буду только я…»

…Они не спали всю ночь, хотя и делали вид, будто сон овладел ими. Алексей лежал на спине, глядя в темноту ничего не видящими глазами, и дышал спокойно, ровно, боясь глубоким вздохом потревожить покой жены. Таня замерла у него на груди, вслушиваясь в учащенное, тревожное биение его сердца.

И только когда сердце начало биться ровнее и тише, она поверила в его сон и тоже забылась, отдаваясь короткому предрассветному покою.

А едва синий предрассветный сумрак решился робко заглянуть в их наполовину заколоченное фанерой окно, Маркевич вздрогнул и широко открыл глаза.

— Таня! — тихо, одним дыханием, позвал он. — Танюша!

Ответа не было, как не было и гимнастерки с погонами старшего лейтенанта, и защитного цвета юбки, с вечера приготовленных на спинке стула возле кровати. На темном сидении стула Алексей разглядел смутно сереющий в рассветной голубизне клочок бумаги. И, уже поняв, что свершилось, но все еще боясь поверить в свершившееся, он схватил этот клочок, бросился к окну и, напрягая зрение, прочитал косые, наощупь написанные строки:

«Я не могла тебе сказать, что мы уходим на рассвете, и не хотела, чтобы ты меня провожал. Ведь провожать — это значит расставаться, правда? А я не могу быть в разлуке с тобой. Я и сейчас рядом, родной мой. Я слышу, как только для меня бьется твое сердце. И если есть правда на земле, я верю, что мы всегда-всегда будем вместе…»

* * *

Мария Лаврентьевна и раньше время от времени вставала с постели, чтобы побродить по квартире, «поразмяться», как шутила она. А теперь и вовсе не хотела лежать, не смотря на протесты врача и уговоры сына.

— Належусь… Это не уйдет…

И, поднимаясь утром, напряжением воли преодолевая свой уже непреодолимый недуг, принималась хозяйничать в квартире: то чай вскипятит, то приберет в своей комнате, то потихоньку начнет готовить обед.

Вначале Алексей пытался не позволять ей этого, сам делал все. Мать как будто соглашалась — но только как будто. А однажды, когда он начал стирать на кухне свои верхние сорочки, она вошла строгая, сердитая, отобрала белье и сказала резко, почти обиженно:

— Я попрошу тебя запомнить и понять, Алексей, хоронить меня рано. Придет время, сама уйду. И чем меньше я буду двигаться, чем больше я буду лежать, тем скорее это произойдет.

— Но врачи…

— Оставь! Не все люди могут жить по одним и тем же рецептам. — И, смягчаясь, с обычной своей, такой милой полуулыбкой: — Что русскому здорово, то немцу смерть.

Алексей не стал спорить.

— Хоть бы девчонку какую-нибудь взяла в помощь себе.

— А где они, эти девчонки? — Мария Лаврентьевна с иронией повторила это неудачное слово. — Кликни клич, и сбегутся? Люди только-только жить начинают, а ты — девчонку! Обойдусь, сынок, я двужильная. Приедет Соня, и все будет хорошо.