Только море

Юрий взглянул на Брагина и наклонил голову: «Сейчас опять будет ругать и, наверное, накажет». Но капитан-лейтенант смотрел дружелюбно. Он смахнул с лица бусинки соленой воды и сказал:

— Запомните на всю жизнь: шкоты намертво крепить нельзя.

«Неужели не поругает? Неужели вот тут, перед товарищами, которых он, Юрий, из-за своей небрежности подверг опасности, капитан-лейтенант не скажет что-нибудь очень сердитое и, в сущности, справедливое?»

Нет, офицер, казалось, даже и не заметил того, что случилось, и по-прежнему четко подавал команды.

Понемногу Юрий успокоился. То ликующее ощущение радости, которое пропало в минуту опасности, вернулось к нему и стало еще более светлым.

Возвратившись на корабль и разминая после долгого» сидения в шлюпке ноги, Зорин сказал Юлдашеву:

— Ничего не понимаю. В тот раз командир наказал меня за то, что я не подмел сигнальный мостик, а сегодня, когда по моей вине чуть было не перевернулась шлюпка, он даже замечания не сделал.

— А тут и понимать нечего, — ответил Юлдашев. — В тот раз ты не выполнил приказания, а сегодня совершил ошибку по неопытности.

Юрий промолчал, а Юлдашев добавил:

— Ты еще многого не понимаешь. Кстати, будь другом, отнеси Брагину вот эти письма. Корабельный почтальон просил передать.

Юрий взял в руки увесистую пачку. Писем было много.

— Кто же ему пишет?

— Такие, как мы с тобой. Бывшие подчиненные. Он шесть лет на корабле служит, и шесть лет меняются люди. Отслужат и разъезжаются в разные концы, а командира своего помнят. Пишут. Вот письмо из Барнаула. Наш бывший моряк там сейчас секретарем райкома партии. А вот из Донецка — шахтерит радист. Еще из Липецка… Караганды… Смоленска…

Юлдашев ушел, а Юрий стоял и перебирал и перебирал письма. В глазах рябило от разноцветных конвертов, ярких марок и штемпелей* Так вот он каков, Брагин! Когда-то служили под его началом люди, давно уже разъехались по разным местам, а помнят своего командира. Значит, есть за что помнить? Разве не Брагин, порой отказываясь от желанного берега, приходит в матросский кубрик, чтобы разобраться в личных делах, ответить на волнующие вопросы? Разве не он нянчится с подчиненными, как с малыми детьми, и наказывает и поощряет? Казалось все просто: совершил проступок — получай взыскание. А на деле сложнее. Педагогом надо быть. Именно Брагин приучал всех к знаменитой флотской чистоте и порядку. И даже красивые запонки и белоснежная рубашка были в конечном счете и для Юрия, и для Юлдашева, и для других моряков, чтобы они учились аккуратности. Нет, Брагин — настоящий офицер.

Впервые в слове «офицер» Юрий почувствовал неизмеримо большее, чем виделось раньше. Каждый человек имеет возможность оставить свой след в жизни, сокрушить свой девятый вал. Но одни это делают под барабанный бой и звон литавр, другие —= незаметно, но прочно. Вот письма. Разве они не след в жизни? Ведь за этими письмами — сотни характеров, сотни людей, которым Брагин, воспитывая, помог выбрать верный путь в жизни.

Юрий еще раз взглянул на пачку писем и подумал: «А что, если зайти сейчас к Брагину и сказать: — Товарищ капитан-лейтенант, если я очень-очень попрошусь, меня примут снова в училище?»

ПЕРВЫЙ НОКАУТ

На корабле его звали Васильком, хотя сам он величал себя Василием Ивановичем. Вероятно, причина этого ласкового уменьшения крылась в небольшом росте Ромашкина — один метр пятьдесят два сантиметра, конечно, не признак телосложения Геркулеса.

Но внешность у Василька самая симпатичная: круглое лицо с пухлыми щеками усыпано веснушками, голубые, цвета морской глади, глаза прикрыты большими черными ресницами. И только вихры неопределенного цвета.

Василек был очень серьезным. Он утверждал, что настоящего мужчину должны интересовать только две вещи: море и бокс. Что касается моря, то в этой области Ромашкин показал уже себя. Звание отличника боевой и политической подготовки получить не просто, а Василек имел его. Но бокс…

По утрам мы всей командой выбегали па физзарядку. Нацепив огромные боксерские перчатки, каждая из которых прикрывала примерно половину его туловища, Ромашкин усердно колотил кожаный мешок, набитый песком. От мешка летела пыль. Василек обливался потом. Затем он раскачивал мешок и подставлял ему грудь. С мягким шлепком мешок отшвыривал его метра на два, на три.

За завтраком Ромашкин глубокомысленно рассуждал, что ему необходимо согнать вес, и объяснял нам преимущества правого прямого перед апперкотом: правый прямой был любимым ударом Василька.

Однако на соревнованиях ему не везло. Он участвовал во всех состязаниях, и во всех его беспощадно колотили. Это стало уже привычным. Мы встречали его на трапе:

— Ну, как — по очкам или в нокаут?

— В нокаут, — хмуро отвечал он.

В такие моменты мы старались утешить Василька. А он шел выколачивать последнюю пыль из многострадального мешка.

Однажды на корабль пришло известие, что Василек одержал победу. Эта новость взволновала экипаж. Все наперебой поздравляли его, а он, как и подобает победителю, снисходительно принимал наши поздравления. Да, это были незабываемые минуты!