Только не дворецкий. Золотой век британского детектива

Между тем сам поэтический пасторский сын, с которым отец Браун, к большому возбуждению всей деревни, побеседовал на скамейке прямо перед «Синим львом», был погружен в глубокую хандру. Харрел Хорнер, сын преподобного Сэмюэля Хорнера, был коренастый молодой человек в светло-сером костюме и бледно-зеленом галстуке, намекавшем на артистические наклонности, примечательный главным образом копной каштановых волос и неизменно кислой физиономией. Однако отец Браун умел заставить людей весьма многословно объяснять, почему они не скажут ему ни единого слова. Когда речь зашла о злостных деревенских сплетнях, молодой человек разразился потоком брани. Он даже добавил кое-какие злостные сплетни от себя. Он ядовито упомянул о якобы имевшем место флирте между пуританкой мисс Карстерс-Кэрью и мистером Карвером, стряпчим. Он даже обвинил служителя правосудия в попытке навязать свое общество миссис Малтрэверс. Но о собственном отце, то ли из вымученной благопристойности и сыновнего благочестия, то ли оттого, что гнев его был слишком силен, он проронил лишь несколько скупых слов.

— Что тут скажешь. Он непрестанно кричит о том, что она прожженная авантюристка, крашеная трактирщица. Я говорю ему, что это не так; вы сами ее видели и знаете, что это не так. Но он видеть ее не хочет. Даже на улице, даже глянуть на нее в окно. Актриса, мол, осквернит его дом и его сан. Если его назвать пуританином, он скажет, что гордится званием пуританина.

— Ваш батюшка, — сказал отец Браун, — может с полным правом требовать уважения к своим взглядам, каковы бы они ни были; я такие взгляды понимаю довольно плохо. Но я согласен, что не в его власти выносить вердикт даме, которую он никогда не видел, и даже взглянуть на нее отказывается, чтобы проверить свои выводы. Это нелогично.

— В этом он непоколебим, — ответил юноша. — На пушечный выстрел к ней не подойдет. Прочие мои театральные пристрастия он тоже, конечно, осуждает.

Отец Браун немедленно воспользовался открывшейся в разговоре лазейкой и выяснил многое из того, что хотел узнать. Пресловутая поэзия, омрачавшая репутацию молодого человека, оказалась почти без исключения поэзией драматической. Он написал несколько стихотворных трагедий, которые удостоились похвал знатоков. Он не был обезумевшим от театра глупцом; собственно, он вообще не был глупцом. У него оказались весьма оригинальные взгляды на то, как ставить Шекспира, и неудивительно, что появление яркой личности в Грэндже вызвало у него упоение и восторг. Доброжелательное внимание священника растопило сердце поттер-пондского бунтаря настолько, что на прощание он даже улыбнулся.

Эта улыбка внезапно убедила отца Брауна, что молодой человек в беде.

Пока он хмурился, его хандру можно было счесть показной; но улыбка почему-то приоткрывала глубины настоящей скорби.

Разговор с деревенским поэтом не давал покоя священнику. Внутренний голос подсказывал, что цветущего молодого человека гложет тоска и эта тоска серьезнее, чем даже заурядная история про заурядных родителей, которые ставят препоны на пути большой любви. Загадка была тем сложнее, что иных явных причин как будто не было. Юноша уже добился успеха на литературном и театральном поприще; его книги расходились довольно бойко. Он не пил и не проматывал семейный капитал. Скандальные попойки в «Синем льве» на поверку ограничивались одной кружкой легкого эля, и с деньгами он, судя по всему, обращался бережливо. Отец Браун сопоставил обширные доходы Харрела с его скромными расходами, сделал осторожный вывод и помрачнел.

В ходе состоявшейся немногим позже беседы мисс Карстэрс-Кэрью не пожалела для пасторского сына самых темных красок. Но поскольку в своем негодовании она обвиняла его в таких грехах, которых, по убеждению отца Брауна, за молодым человеком уж точно не водилось, он списал ее отзыв на привычное сочетание пуританства и ханжества. Дама держалась величественно, но весьма любезно и предложила гостю небольшой стакан портвейна и кусок пирога с тмином, как делают престарелые двоюродные бабушки, и уж только потом ему удалось сбежать с начавшейся проповеди о всеобщем падении нравов и попрании приличий.

Совершенно иным был его следующий пункт назначения — он свернул в темный и грязный проулок, куда мисс Карстэрс-Кэрью не последовала бы за ним даже мысленно, а затем вошел в узкое строение, чердак которого оглашался пронзительной декламацией. Вышел он оттуда на тротуар с изумленным выражением лица, преследуемый крайне возбужденным человеком с синевой на подбородке, в черном сюртуке, выгоревшем до цвета бутылочного стекла. Человек этот настойчиво кричал: