Только никому не говори. Сборник

— Я упомянул о факте и жду объяснений. Хотите мне помочь?

— Не хочу ко всему этому возвращаться.

— Вы боитесь?

Математик улыбнулся снисходительно, сел на табуретку и выжидающе уставился на меня. Мой ровесник — тридцать три года. Невысокого роста, крепкий, широкоплечий, широколобый, с уже приличной лысиной. Вообще лицо с первого взгляда кажется заурядным, но выражение силы — или злобы? — одним словом, характера — вдруг впечатляет.

— Дмитрий Алексеевич мне рассказывал…

— Ну как же я сразу не догадался! — воскликнул математик. — Ну конечно, Друг дома! Я его так и зову — Друг дома — с большой буквы. Он из этой истории прямо сделал себе хобби. Сознайтесь, ведь это он вас вдохновил? Он и ко мне подбирался.

— Вы не вдохновились?

— У меня в жизни, знаете, есть дела поважнее. Я ведь не свободный любвеобильный художник на собственной машине, который может ездить куда угодно в любое время суток, делать что угодно и по каждому поводу давать волю своим чувствам.

— Каким чувствам?

— Самым благородным, разумеется.

— Звучит двусмысленно. Вы что-то имеете против Дмитрия Алексеевича?

— Лично против Щербатова — ничего. Но в целом эстетов выношу с трудом.

— Эстет? Всего лишь? По-моему, он гораздо глубже.

— Вам виднее, вы с ним наверняка одного поля ягода: поклонники, так сказать, чистой красоты.

— Благодарю. И как же он к вам подбирался?

— Что я делал, где я был. Мне и так осточертели с этим алиби. Когда все версии о сексуальных маньяках и дачных соседях (Звягинцевым все лето отравили), вообще об убийцах со стороны все версии оказались исчерпанными, принялись за нас. И представьте: самой подходящей кандидатурой оказался я. Мальчишка этот, Петя, в Ленинграде, Анюта — сирота, в горе, художник — в творчестве. Всю среду писал портрет одного кавказского друга, а ночью они с ним ездили по гостям, даже ночевали у каких-то знакомых. Одним словом, все вне подозрений. Кроме меня.

— Что делали в это время вы?

— И вы туда же? Так вот, я алиби себе не подготовил и вел нормальный образ жизни. До шести часов работал на машине, перед уходом заглянул в свой отдел. После шести поехал домой и опять-таки работал — один. В двенадцать лег спать — и опять один. Отсыпался в одиночестве.

— Что значит «отсыпался»?

— А, у Анюты патологический сон: просыпается от малейшего шороха.

— Это новость! Она принимает снотворное?

— Нет, она где-то прочитала, что от снотворного не настоящий сон, а обморок.

— Так что же произошло, по-вашему, на даче в ночь исчезновения Маруси?

— Понятия не имею. Разве что какой-нибудь гений злодейства их обеих опоил и усыпил.

— По словам Анюты, они ни с кем в среду не общались. Так что это невозможно.

— Все возможно, если очень захочется. Например, пробраться в дом, пока они были на речке, и подсыпать чего-то в чайник. Он стоял на плите в кухне.

— Но Петя утверждает, что дом был на запоре: и дверь и окна. Следы взлома обнаружились бы.

— Да конечно, все это фантастика! Кому их надо было усыплять и зачем?

— У Черкасских имелись какие-нибудь ценности?

— Они годы жили на зарплату Павла Матвеевича и едва сводили концы с концами. Темная история. Эстет сказал бы: страшная и таинственная история.

— Борис Николаевич, когда вы впервые услышали об исчезновении Маруси?

— Анюта мне в четверг позвонила в институт, но я два дня подряд — среду и четверг — работал в другом здании. В три я зашел в свой отдел, и мне сказали, что звонила жена: на даче что-то случилось. Я поехал на дачу.

— Сколько времени занимает путь от вашего института до Отрады?

— Чуть больше часа.

— Однако вы приехали только в семь.

— Естественно. После окончания рабочего дня.

— Вас не отпустили раньше?

— Я и не отпрашивался.

— Завидное хладнокровие.

— А чего суетиться? Мою жену утешил бы Друг дома, — математик помолчал. — Ну, тут телеграмму от родителей принесли…

— Борис Николаевич, а вас не удивило, что Анюта как-то преждевременно восприняла все трагически?

— Меня ничего не удивило, женщины уже давно меня не удивляют. Утонченные натуры.

— Но ведь она могла предположить, как ее звонок отразится на матери?

— Да ведь звонила она все-таки отцу.

— А почему он так спешно вылетел, не дождавшись каких-то определенных известий?

— Очевидно, почувствовал что-то серьезное. Просто панике он бы не поддался. Анюта рассчитывала, что Павел Матвеевич сумеет приехать один. Но он не сумел. Он сказал жене, что у них несчастный случай в клинике, с его пациентом, нужна срочная операция. Вообще это в его духе, он был настоящий врач. Однако она не поверила.

— Откуда вы все это знаете?

— Павел Матвеевич говорил, когда мы ездили заказывать гроб. Любовь Андреевна была проницательна и слишком любила своих близких. И близкие отплатили ей за любовь полной мерой. Вот вам неразумный критерий.

— Вы полагаете, она жила и умерла бессмысленно?

— Так получается.

— Не верю. Ладно, она поехала с мужем…

— Да, она настояла. Он боялся ее брать, боялся оставить. Уже в самолете пытался подготовить: сестры вроде поссорились, Маруся вроде сбежала в Москву… А тут участковый сразу с трупом… Она, понимаете, не была к этому готова.

— А кто-нибудь был к этому готов?