Только никому не говори. Сборник

— Дети? Зачем мне дети?

— Вы так трогательно описывали детскую атмосферу в доме тети Май, игрушки, сказки, Золушку.

— Ну, это эстетика, трогательно, да. Но я никогда не имел склонности к семейным утехам. Никогда. А уж теперь, в нынешнем сумасшедшем доме… За кого вы меня принимаете?

За гедониста (хотелось сказать, но Саня промолчал), у которого цель жизни, ее высшее благо — наслаждение. И все, что этому мешает (как и «святому искусству» — у другого), устраняется.

— Давайте-ка лучше выпьем, Александр Федорович. Хорош коньячок, да?

— И где вы такой достаете?. Ах да, у вас же приятель — волшебник, помню. Но все это стоит денег и денег.

— Я серьезно отношусь к деньгам. Но не настолько, чтоб копить. Их должно тратить, но — «с чувством, с толком, с расстановкой».

— А Владимир, по-вашему, слишком рискует?

— Есть такая черта. — Вика покивал. — Но, по большому счету, может, он и прав.

— С Уралом заказ улажен?

— Пока не оформлен. Ждем документы, но надеемся. Они обнадежили, хотя конкуренция ощутимая. Уж Володя их обхаживал. Это его сфера — обаяние.

— Во сколько у вас в фирме кончается рабочий день?

— В шесть. Но мы с Володей тогда до семи просидели. Потом вчетвером в ресторан: мы с ним плюс гости столицы. Ведь вас алиби интересует, да? Стопроцентное — хоть на Урал звоните.

— Меня интересует… Вы ведь сидели у себя над документацией? Долго?

— Не меньше двух часов.

— И вас никто не видел?

— Может, кто и видел, но… Александр Федорович, такой крупный, жизненно необходимый нашей фирме заказ — дело нешуточное. Разумеется, подчиненные тревожить не смеют.

— А заказчики были с Владимиром?

— Ни на минуту не расставались. Так они и сказали: ни на минуту. Вообще Володя…

— С Володей ясно.

— А со мною нет, — констатировал Вика с досадой. — Знамо дело: я на Жасминовую смотался и пистолет Анатолю подбросил.

— Откуда такая идея?

— А к чему еще ведут ваши подкопы?

— Не исключено, что кто-то и подбросил. Ваш шеф склоняется к моей версии, потому от нас и не съезжает.

— Да, — подтвердил Вика. — Все забросил, с ума сходит: почему она погибла? Вот вам и семейные радости. Он ее безумно любил, я свидетель. Жить без нее не мог.

— Однако живет, — вырвалось у Сани как-то очень уж горячо. «Я ведь тоже живу!» — тотчас упрекнул себя.

— А вам бы чего хотелось? — под пристальным взглядом младшего компаньона стало не по себе. — Восхитительная женщина, не правда ли? При этом тиха, скромна, кроткий голубь. Не правда ли?.. Ну, Александр Федорович, не все ж меня терзать вопросами… Помню, видел ваше лицо в крематории… и у той стены с урнами. Трагическое лицо, я бы сказал. Пусть прах ее покоится с миром. До дна.

Итак, еще один догадался. Тайный соглядатай. Так мне и надо: не суй нос в чужие дела. А если эти «дела» попахивают преступлением? Поосторожнее, одной манией одержим я сейчас… «в чьих-то сильных и жестоких руках». Засмотрелся на руки Викентия (разливающего по новой), действительно, сильные, поросшие рыжими волосками.

— Ну, Александр Федорович, должен заметить, нашему другу майору до вас далеко, видна птица по полету. Ваше здоровье и долгих лет!

Стаканчики яростно лязгнули, у младшего компаньона явственно дрожали пальцы.

* * *

— Да, заговорил наконец. Позавчера.

— Ну и что? Что?

— Я ведь не душегуб! — внезапно рассердился майор. — Как давить на человека раздавленного? И врач: осторожнее, не заострять, не колыхать — иначе новый психический срыв.

— Он еще в больнице?

— В больнице. Нет, вы скажите, как можно работать в таких условиях?

— Но он что-нибудь сказал?

— «Что-нибудь»… Закатил целую исповедь — и вконец запутал дело.

— Я вас умоляю! Нельзя ли ознакомиться?

Следователь смотрел с сомнением.

— Ведь я вам помогал чем мог!

— Ну хорошо, слушайте.

Он повозился с магнитофоном, стоящим справа от стола на тумбочке — и в казенной комнате зазвучал хрипловатый, какой-то придушенный нереальный голос философа.