Только по любви

Рэнд был рад за Генриха, искренне рад. На самом деле, даже если бы у него был малейший шанс, он бы хотел шлепнуть этого напыщенного идиота, который когда-то был его другом, по его королевской заднице.

Когда его рука сжалась в кулак, он посмотрел вниз и увидел, что его пальцы скомкали свисающий конец знака расположения Изабель, который был засунут за манжету его рубашки. Он вытащил его, протянул через ладони с чувственным удовольствием от скольжения шелка, как скольжение ее одежды под его твердыми руками. Но нет, он не должен теряться в таких вещах снова.

Несколькими умелыми движениями он завязал длинную полосу выше локтя, где она была в день турнира. Он намотал кусок шелка так, что он стал не больше лоскута. Первоначально белый, символизирующий чистоту, сейчас он был не более чем грязно-серым.

Однако он знал, что так и будет. О да, он знал. Теперь он носил его всегда, его должны непременно похоронить с ним.

Милая Изабель.

Его рот наполнился слюной, когда он думал о вкусе своей жены. Она приходила к нему в сотне снов, сидела рядом с ним, позволяла ему положить голову на ее колени, проводила пальцами по его волосам. Он составил список тысячи вещей, которые он хотел узнать о ней, и еще тысячи, которые он хотел с ней сделать. Он раздевал ее в своем воображении, постепенно снимая ее одежды, пробуя на вкус каждый дюйм ее кожи, наполняя руки ее атласной упругостью.

Воображения должно быть достаточно, поскольку она не приходила к нему с того визита, который оставил яркие воспоминания.

Где она сейчас? Что делает? Жива ли она вообще? И что она сделала с Дэвидом? Его оруженосец не приходил, чтобы облегчить фантазии незаконнорожденного, которые мучили его мозг.

Таким оглушительным был звон колоколов, что он перекрыл шум приближающихся шагов, скрип ключа в замке. Сквозняк от окна, когда дверь открылась, заставил его обернуться.

Перед ним стоял Дэвид как ответ на молитву. Казалось, он стал выше, шире и даже старше со времени последнего визита. Он был запачкан с дороги, или так казалось, его плечи и складки дублета были покрыты пылью, а по лицу стекали коричневые дорожки пота. Усталость была в его глазах, все же они были ярко-голубыми от удовольствия, и его губы изогнулись в улыбке.

Радость подтолкнула Рэнда к нему. Он сжал плечи юноши на мгновение, затем ударил его по руке:

— Где ты был? Ты, сын сатаны! Я думал, что ты уехал на какие-то поиски и забыл меня.

— Я ездил в Винчестер и обратно, сэр, не считая других мест.

— Тогда ты, возможно, знаешь, звонят ли колокола в честь наследника Генриха. Я прав, думая так?

Дэвид наклонил свою золотую голову, выражая согласие:

— Прекрасный мальчик, которого назовут в честь легендарного короля Артура. В последнем докладе сообщалось, что и ребенок, и королева находятся в добром здравии. Король в хорошем расположении духа, как вы можете догадаться, и заказал все торжества для крестин.

Рэнд улыбнулся, покачав головой, затем его веселье улетучилось.

— Но Винчестер? Что привело тебя туда в такое время? У тебя не может быть причин присоединиться к ожиданию рождения с остальным христианским миром. То есть у тебя не могло быть, если только… Моя леди там?

— Нет, сэр. Она здесь.

Он вздохнул, он был необъяснимо рад узнать это.

— А дочь Генриха, маленький херувим Маделин? Как она поживает?

— Тоже хорошо, — сказал юноша, скрывая взгляд золотистыми ресницами, прежде чем пожать плечом. — Она со своим отцом.

— Своим отцом, королем? — спросил Рэнд, его сердце колотилось о ребра, как будто ставя синяки.

— Да, сэр.

Страх, смешанный с яростью, угрожал перехватить дыхание Рэнда, так что он не сразу смог заговорить:

— И как это случилось? Ведь она должна была быть в безопасности в другом месте?

Дэвид ничего не сказал. Вместо этого ответил женский голос, чистый и сильный, из-за двери его тюремной комнаты:

— Она с Генрихом, потому что он забрал ее у меня.

Изабель.

Изабель, прелестная, как ни в одном из его страстных снов, в алой накидке, отделанной голубым поверх голубого платья и с бледно-голубой вуалью на волосах. Голубой, символизирующий верность. Голубой, хотя он отказывался поверить в то, что он нес смысл, который он желал. Она могла надеть его по своей прихоти или, вероятнее, чтобы убедить коменданта Тауэра в ее преданности, чтобы ей позволили навестить его снова.

Она была такой чистой по сравнению с ним, бородатым, немытым, нечесаным, такой свежей и безмятежной, что ему вдруг захотелось втащить ее в свою грязь и заставить ее разделить ее. Хотя это было низко, он хотел, чтобы она поняла его тщетную, отчаянную ярость в самой ее глубине и присоединилась к нему.

Вместо этого она казалась выше этого, безразличная к тем долгим дням, которые он провел, не зная, где она была и что де-

лала. Равнодушная к судьбе незаконнорожденного ребенка, от чьей незаметной жизни может зависеть судьба королевства, она только что объявила то, что может быть смертным приговором. Это, прежде всего, он не мог терпеть.