Только ты и я

Но что-то изменилось, и Руди даже не смог уловить момент, когда именно это произошло. Сейчас больше всего ему хотелось поцеловать ей руку, и это было, наверное, очень смешно. Кто-то сказал ему, что если война не сделает тебя прожженным циником, но наверняка сделает сентиментальным идиотом. Рудольф никогда не был особенно находчив и развязен с женщинами, а теперь вовсе не находил слов. Он как-то незаметно для себя рассказал ей свою историю с Беллой – в ответ на ее историю – и теперь вдруг понял, что поступил, как круглый дурак. Одной женщине рассказывать о другой – это ли не верх идиотизма! Психологи бы сказали, что, будучи лишен материнской ласки, он хочет подсознательно найти мать в своей девушке. Впрочем, больше всего его сейчас занимал ее рассказ о преданной любви, от которого у него на душе стало тяжело, холодно и одиноко, как никогда прежде.

Она любит своего Винса, она по-прежнему продолжает его любить! Только любовь могла заставить ее продолжать видеться с парнем, который ее бросил, и она готова поддерживать отношения с вероломной подругой, чтобы иметь возможность видеть любимого! Это ли не самоотверженная женская любовь!

А Мишель думала – ну вот, мы выложили друг другу наши истории, хотя мы знакомы всего сутки! Наверное, так выкладываешь подноготную о себе попутчику в поезде, с которым больше не предполагаешь увидеться…

Но нет, подумала она, замирая, к Руди это вовсе не относится. Как странно – ее вот уже сутки не покидает чувство, что они знакомы давным-давно. Вот сейчас они молчат, и это молчание вовсе не вызывает неловкости. Оно не разделяет, напротив – сближает их еще больше, чем только что оказанное друг другу доверие. Ей казалось, что она могла сказать ему все, что угодно. И даже глупость. И не надо стараться быть умной и занимательной. Она могла быть с ним сама собой – то умной, то полной дурой, то злой, то сентиментальной. И он все равно ее поймет и снисходительно, по-мужски простит все ее слабости. Но Белла… она своим обманом нанесла ему незаживающую рану. При мысли о Белле Мишель переполнило что-то очень похожее на ненависть.

Сделав это открытие, Мишель едва не подавилась пирожком и поспешно запила его оставшимся в бокале глинтвейном.

– Чем ты сейчас собираешься заняться? Пойдешь работать или собираешься доучиться? – Мишель вдруг вспомнила, как вчера сказала Винсу, что Руди юрист! И в очередной раз устыдилась своей лжи. Но подумать только, как близка она оказалась к истине.

– Сейчас поработаю у брата в гараже – перед тобой, между прочим, квалифицированный автослесарь. – Он вспомнил, как в считанные минуты под пулями починил мотор бронемашины, за что удостоился рукопожатия от скупого на похвалы майора Паркинсона. – А потом, наверное, пойду доучиваться… – Эти слова последнее время вызывали в нем какой-то внутренний протест, в котором он еще не мог толком разобраться. Была ли профессия юриста полностью его выбором, или к ней его настойчиво подталкивал отец, который считал, что быть юристом, особенно адвокатом, в наше время – верх преуспеяния и удачливости? Да, Руди был не против. Но сейчас…

– А где будешь жить? Сначала, наверное, у родителей? У тебя большая семья? – Спросив это, она потупилась, словно стесняясь своей настырности, но тут же снова подняла на него свои темно-карие (иногда они казались совсем черными) глаза, в которых читался искренний интерес, и у Рудольфа внутри все стало стремительно плавиться. Неужели этой потрясающей, очаровательной, не похожей ни на какую другую девчонке интересны его планы, мысли, чувства?

– Не очень – отец и старший брат, – сказал он, завороженно глядя, как она пальцами с маленькими, ровными, безо всякого лака ноготками скатывает в комочек бумажную салфетку.

– А твоя мама?..

– Умерла… давно.

– Извини.

– Ну что ты, за что же? Я ее не помню, знаю только по воспоминаниям Джона. Джон старше на пять лет. Отец почти не рассказывал о ней. Она была его единственной любовью, – произнес Руди медленно, словно впервые делая для себя это открытие. Сколько раз они с Джоном подростками мечтали, чтобы отец нашел себе подходящую женщину и женился снова – они полагали, что это даст им свободу, избавит от нуднейших нотаций и постоянных поучений. Слишком много времени посвящал отец воспитанию сыновей, которое давило на них невыносимо тяжелым бременем.

Руди вспомнил фотографию, которая стояла у отца на письменном столе, сколько он себя помнил, – на ней были запечатлены Алан и Николь Хаммеры, счастливые молодожены, стоящие в обнимку, смеющиеся, оба в джинсах и куртках, с длинными волосами, на берегу Женевского озера, где проводили медовый месяц. Как знать – если бы мама не умерла так нелепо от воспаления легких, вызвавшего стремительный отек, возможно, отец не превратился бы в сломленного, сдавшегося, спасовавшего перед жизнью неудачника, каким привыкли считать его сыновья и который ничему не мог научить их собственным примером.

Но так ли это?