Только ждать и смотреть

Отец выгребал из всех карманов мелочь и выбрасывал ее в окно. Ему так хотелось счастья. Мать тут же начинала бить его по спине маленьким кулачком – лучше своим детям отдай, что на ветер бросаешь? Они всегда начинали ссориться еще по дороге на дачу. Потом мать усаживалась в своей белой шляпе с широкими полями на единственный стул, обмахивалась веером и указывала нам, как что делать. Ведь она всю жизнь только дачи и строила! Да положите как было, вот и все! Мы с отцом перескакивали через бревна, как через страницы книги, и выдергивали их из кучи, чтоб найти цифры. Моя сестра собирала цветы вокруг, маки. Она отходила от нас все дальше и дальше. Мать смеялась над ней: “ Ты же их не довезешь до Тбилиси, они не выживут в вазе!” Маки сбрасывали с себя лепестки и умирали, они отказывались жить без корней. Однажды моя сестра отошла так далеко, что потерялась в лесу, мы ее до ночи искали.

И моя мать капала отцу на нервы, капала, пока он не взрывался. Они никогда не ссорились на людях, но мы с сестрой были не в счет. Мать сидела на стуле почти неподвижно и не повышала голоса, а отец бегал по кругу, будто боялся приблизиться к ней, и орал изо всех сил, прямо горы содрогались. Он выражался высокопарно, как в театре, почему-то именно эти слова ложились ему на язык здесь, под открытым небом, когда он злился: “Ты моей смерти желаешь, о женщина! Змея ты, а не человек!” Мать ввертывала отцу словечко, и еще, и еще, и все это не меняя позы. Если она выдыхалась и лезла в карман за словом, но ничего там не находила, то она говорила: “Дыр-дыр!” “Чего орешь? Дыр-дыр!” И это “дыр-дыр” окончательно сводило его с ума! Он переходил на площадную ругань – вот чего она ждала! У нее открывалось второе дыхание: “А еще князь мингрельский, благородного рода! Писать я рядом с вами не стану! Принцы-шмынцы! Видела я, какие вы были князья! Все спали на одной кровати! Да разве это была кровать? Поле с оврагом посередине! Всей семьей спали вместе и еще детей делали!” И, когда моя мать доходила до княжеского рода, и до семьи отца, и до бедности, руки его опускались. Его голова упиралась подбородком в грудь, он сдавался. Она будто хватала его маленькой ручкой за сердце и сжимала, капала благородная кровь. И у него на самом деле часто шла носом кровь – память об анемии в блокадном Ленинграде. Вот так моя мать выходила победительницей в любом бою, за ней оставалось последнее слово. Дыр-дыр.

Если мои родители скандалили дома, а кто-нибудь стучал в дверь, мать тут же запевала. “ Ты смерти моей желаешь, о женщина!” – пела она и шла открывать дверь. Ее арии никого не удивляли: все знали, что моя мать – актриса, которая не играет в театре, потому что ей не разрешает муж. И она даже снималась в кино! Кто не помнит те кадры, когда главный герой сидит на утесе и смотрит на море, а тут на берег выходит маленькая, почти миниатюрная женщина, раздевается – мы видим одежду, что падает на прибрежные камни, – и бросается в воду. Нам не показывают ее голой, мы видим только ее маленькие босые ноги, не выше щиколоток, и одежду на камнях, включая лифчик. Главный герой приходит в волнение, встает и уходит и потом весь фильм занимается своими делами, но разве можно забыть тот лифчик? Я не помню ни одного друга, который не переспросил бы меня, сгорая от нетерпения: “Так это была твоя мать, что раздевается на берегу?” Ах, боже мой!

Ясное дело, что муж не разрешает ей быть актрисой! Замужняя женщина с двумя детьми? Что если в фильме опять нужно будет раздеться?! А потом, когда мой отец стал “номенклатурой”, даже вопросов не возникало – станет ли жена большого человека сниматься в кино?

Мать носила с собой славу актрисы легко, как белую шляпу с широкими полями. “Я красивая, – говорила она всем своим видом, – что ж тут поделать?” Ее красота не раскладывалась на глаза, груди, ножки или открытые платья. Все вместе плюс что-то необъяснимое, как невысказанные слова. Будто мы видим только верхушку айсберга, а восемь остальных частей – под водой. Она курила, хотя женщины тогда курили, только скрываясь в туалетах. Она все время шила или перешивала себе платья и всегда ходила на каблуках. Но не в одежде было дело. Я помню, однажды, еще в детстве, я заигрался в песочке на пляже, напевая себе под нос, и вдруг поднял голову и испугался. На берегу стояла тишина, мужчины были на ногах и все смотрели в одном направлении. И женщины смотрели туда же, и дети. Даже волны были бесшумными, не били берег, а ласкали. И я вскочил и посмотрел туда, куда смотрели все. Да, это была моя мать! Она стояла по щиколотку в воде, боясь войти глубже, ведь она не умела плавать. На ней был черный купальник, закрытый почти до шеи и спереди и сзади. Глухой, как панцирь. Не было лифчика, брошенного на берег, не было пышной груди, видимой почти до сосков. Ее наготу, как и в старом фильме, надо было представить себе в мечтах. Почему мужчинам на пляже, и женщинам, и даже маленьким детям – всем хотелось смотреть на нее? Неужели они все представляли ее себе нагой?