Только ждать и смотреть

О чем еще он мог рассказать? Как работали и воевали. Светлое будущее, что всех нас ждет. А прошлого просто нет. Прошлое сгорело в печке-буржуйке посреди бревенчатого дома на берегу моря, недалеко от города Гагры, где отец родился. Бабка, которая таскала потом нас с сестрой, сожгла фотографии всех членов княжеской семьи. От фотографий шел дым.

Мать рассказывала о романе с отцом моей сестре: “На первое свидание я пошла в черном платье с блестящими пуговицами. А когда мы пошли первый раз в кино, у меня было другое платье, с кружевным воротничком”. Доверительная беседа двух женщин, одна из которых – непризнанная актриса. “Мы встречались целый год, перед тем как я разрешила ему себя поцеловать!” Моя сестра каждый раз закрывала лицо руками, хотя ее никто не бил. Она вышла замуж за человека, с которым встречалась всего две недели. И развелась.

Мать повторяла эту историю при отце. Он молчал. Он знал, что у матери было одно-единственное черное платье. Она пришивала к нему то пуговицы, то кружевной воротничок. Она носила его “на одной стороне”, а потом “на другой”. Бедность наша… Платье обхватывало ее тело, как панцирь. Белыми оставались только маленькие ручки и изящные ножки. Боже мой, как она ходила – танцевала! Как несла свои бедра, грудь. Ее красоту невозможно было разложить на составные части. Все вместе и плюс. Как складывались ее пухлые губки сердечком, когда она произносила слова. Он целовал ее сердечко мокрыми губами в первый же день, под дождем со снегом.

“Не забудь, – сказал мне однажды отец, – я хочу быть похороненным на горе. Я полюбил твою мать на вершине горы”.

Я не забыл.

…Мой отец попал в номенклатуру потому, что был фронтовиком. И еще потому, что умел писать. Я ведь говорил – уж это он умел! Нас с сестрой возил в школу его “персональный” шофер, мы получали пайки к праздникам, имели доступ в закрытые магазины, мы лечились в элитарной поликлинике Четвертого главуправления, мы ездили на курорты. Посты, которые он занимал, назывались по-разному, но делал он всегда одно и то же – он писал. Он писал доклады высокопоставленным лицам. Мой отец не принимал решений, не устраивал дел и не брал взяток, мы всегда жили “на одну зарплату”. Он был самый маленький большой человек.

Когда отец стал моим лучшим другом, я часто заходил к нему на работу. Папки с бумагами лежали на железном сейфе, на подоконнике, на полу. Горы и горы старых газет. Полкабинета занимал письменный стол. Отец постоянно вырезал что-нибудь ножницами из газет или машинописных текстов, “строгал”, как он говорил. “Подожди, сейчас настрогаю пару цитат, пойдем в столовую кушать”.

Мне было неинтересно в кабинете отца. Его окна всегда смотрели во внутренний двор, а не на улицу, где бы он ни работал. Как будто кто-то стеснялся его, прятал подальше от глаз – куда-нибудь в конец коридора, поближе к туалету. К нему никто, кроме меня, не заходил, его вызывали к себе. У него всегда стояло несколько телефонных аппаратов, один, без диска, назывался “сам”. По нему нельзя было звонить – только отвечать на звонки “самого”. Как-то на дверь отцовского кабинета решили прибить табличку: “Замзавподотдела…” Название было длиннее, чем суть работы. Писать.

“Сами” начальники менялись, а отец нет. Каждый начальник нуждался в нем. Иногда отца получали как бы в наследство, иногда “повышались” уже вместе с ним. Отец писал на двух языках – по-русски и по-грузински. Но все последние годы, когда он работал в Центральном комитете Коммунистической партии Грузии, русский был важнее, чем грузинский, по-грузински он почти не писал.

Любой доклад начинался со звонка, с вызова в кабинет: “Надо подготовить отчет к внеочередному совещанию, Петрович. Внеси там парочку дельных предложений, следует выступить с инициативой”. Мой отец шел к себе, в конец коридора, брал отчет с очередного совещания и делал его “внеочередным”. Он раскладывал на столе, как карты, то, что “настрогал”. И расклеивал цитаты тут и там. Менял кое-какие выражения, обновлял цифры. Вносил парочку дельных предложений и выступал с инициативой. Потом начальник, тот, что не вставал с кресла, когда отец заходил, зачитывал доклад под общие аплодисменты.

Отец говорил, что “наверху” совершенно не знают, как люди “внизу” живут. Не видят – или не хотят видеть? – что на одну зарплату не прожить. Начальники не вылезают из своих кабинетов, из персональных машин, с дач. Строгают друг у друга цитаты, а жизнь идет своим чередом. Этакое номенклатурное общество внутри общества, без всякой связи друг с другом. Отец приводил сравнение, которое мне сейчас нелегко повторить.

“У меня создается впечатление, – говорил он, – что голова отрывается от тела”.

Мой отец много работал. Брежнев выступал с высокой трибуны, его слова подхватывали ораторы по всей стране. Любой брежневский доклад надо было обсудить, одобрить и поддержать. Выбрать к каждому выражению эпитет. У отца на железном сейфе сбоку был приклеен список наречий – “прекрасно”, “умно”, “мудро”… Выбирай. “Как мудро отметил в своем выступлении товарищ Леонид Ильич Брежнев…” Мой отец строгал и строгал.