Толкователи

На это Темли издала странный звук и спрятала лицо в ладонях. Акал решила, что та ударилась в слезы, но затем увидела, что Темли смеется – смеется болезненным, беспомощным, конвульсивным смехом человека, который мало практиковался в этом занятии.

– Нечего здесь гоготать! – рявкнул Оторра и не нашел что сказать дальше. Его гнев вдруг лопнул, как мыльный пузырь. Он еще какое-то время пытался найти слова. Затем взглянул на Темли, которая была уже на самом деле в слезах, но в слезах от смеха. Оторра беспомощно махнул рукой. Присев рядом с Темли, он сказал: – Полагаю, тебе это представляется забавным. А вот я чувствую себя полным болваном. – Он делано хохотнул, а затем, взглянув на Акал, рассмеялся уже совершенно искренне. – Ну и кто же тут больший болван? – спросил он ее.

– Не ты, – сказала Акал. – Как давно уже?..

– А ты как думаешь?

И это как раз было то, что слышала Шахез, стоя в сумрачном коридоре, – их смех. Все трое смеялись. Она слушала это с унынием, страхом, стыдом и с жуткой завистью. Она ненавидела их за этот смех. Она хотела быть с ними, смеяться вместе с ними, она хотела, чтобы они замолчали. Акал, Акал потешалась над ней.

Она прошла в амбар и стояла там в темноте за дверью, пытаясь заплакать и не зная, как это делается. Она не плакала, когда погибли ее родители, – было чертовски много работы. Она думала, что все смеются над ней, смеются над ее любовью к Акал, над ее желанием быть с Акал, над тем, что она нуждается в Акал. Она думала, что Акал смеется над ней за то, что она такая дура, за то, что любит ее. Она думала, что Акал ляжет с мужчиной и они вместе станут потешаться над ней. Она достала свой нож и проверила лезвие. Она чертовски хорошо заточила его вчера на Фаррене, чтобы зарезать йаму. Она вернулась в дом и вошла в кухню.

Они все еще были там. Чест уже вернулся и теперь докучал Оторре мольбами прихватить его с собой в деревню, на что тот ответствовал своим мягким ленивым голосом:

– Посмотрим, посмотрим…

Темли подняла взгляд, и Акал обернулась к Шахез – небольшая головка на изящной шее, светлый взгляд ясных глаз.

Все ждали.

– Я, пожалуй, спущусь вместе с тобой, – сказала Шахез Оторре и вложила свой нож в ножны. Затем перевела взгляд на женщин и на ребенка. – Мы могли бы прогуляться все вместе, – добавила она кисло. – Если хотите.

День рождения мира

Тазу капризничал, потому что ему было три года. Когда пройдет день рождения мира – а это будет завтра, – ему исполнится четыре, а это не возраст для капризов.

Он визжал, и пищал, и задыхался до синевы, и падал наземь замертво, но, когда Хагхаг переступила через него, как через пустое место, все же попытался укусить ее за ногу.

– Это не человек, – заметила Хагхаг, – это зверушка или младенец. – Она покосилась в мою сторону. – Можно ли обратиться? – Я глянула в ответ – мол, да. – Что скажет Дщерь Божия – это младенец или зверушка?

– Зверушка, – ответила я. – Кусаются звери, а младенцы только сосут.

Все служанки расхохотались, кроме новой варварки, Руавей, которая никогда не улыбалась.

– Верно, права Дщерь Божия, – отозвалась Хагхаг. – Может, кто выбросит зверушку за ворота? В святые места нет зверям ходу.

– Я не звеюшка! – завизжал Тазу, вскочив, – кулачки сжаты, глазенки сверкают, как рубины. – Я Сын Божий!

– Посмотрим. – Хагхаг с сомнением оглядела его. – Теперь это уже не так похоже на зверушку. Что скажете – может это быть Сын Божий? – обратилась она к святым, и все согласно поклонились, кроме дикарки, конечно, – та только молча пялилась.

– Я, я! Я Сын Божий! – крикнул Тазу. – Не дета! Айзи дета!

Он расплакался и побежал ко мне, а я обняла его и расплакалась тоже, за компанию. И мы плакали, пока Хагхаг не посадила нас на колени и не напомнила, что плакать некогда, потому что сюда идет Богиня-мать. Мы перестали плакать, служанки утерли нам слезы и сопли и расчесали волосы, а Госпожа Облака принесла наши золотые шапки, чтобы мы могли узреть Богиню-мать.

С той пришли ее мать, сама бывшая когда-то Богиней-матерью, и дурачок принес младенца Арзи на подушке. Дурачок тоже был Сыном Божиим. Всего нас было семеро – Омимо, ему в тот год было четырнадцать, и он уже отправился служить в войско, потом дурачок без имени, двенадцати лет, большеголовый и узкоглазый, он любил играть с Тазу и малышом, потом Гоиз и еще Гоиз – их так звали, потому что они умерли и ушли в Дом Праха, чтобы питаться там подношениями, – потом мы с Тазу, нам предстояло пожениться и стать Богом, и последний – Бабам Арзи. Но я была самая важная, потому что единственная Божия Дочка.

– Если Тазу умрет, я еще могу выйти замуж за Арзи, – говорила Хагхаг, – а вот если умру я, все станет очень плохо и сложно. Тогда все сделают вид, что дочка Госпожи Облака, Госпожа Сладость, и есть Дщерь Божия, и ее женят на Тазу, но мир-то будет знать разницу. – Вот поэтому мама приветила меня первой, а Тазу – потом. Мы пали на колени и, сжав руки, коснулись большими пальцами лба. Потом встали, и Богиня-мать спросила меня, чему я научилась за день.

Я пересказала, какие слова выучилась читать и писать.