Толмач

– А почему причина драки нигде не указана? – поднял он глаза на дежурного офицера.

Тот замялся, а потом криво ухмыльнулся.

– Да они там как сговорились. Говорят, этот новенький сначала женщиной стал, а затем чем-то вроде оборотня… мол, зубами горло Бороде и перегрыз…

Начальник тюрьмы оторопело хмыкнул:

– Что – умнее ничего не придумали?

– Вот и я то же самое решил, – кивнул офицер. – Я так скажу, новенький там ни при чем; я его видел – тихий он, как мышь. Это просто шаньдунский Рыжий Пу чего-то с Бородой не поделил, а на новенького спихнул.

– Значит, надо было именно так в рапорте и указать, – с раздражением объяснил подчиненному капитан и швырнул бумаги на стол. – Сколько можно вас учить?.. Значит, так: рапорт переписать, а Рыжего Пу примерно наказать. Все понятно?

Офицер с готовностью кивнул.

* * *

Рыжего хунгуза охранники выволокли из камеры почти сразу, а спустя два часа его принесли обратно – жутко избитого, с заплывшими глазами и окровавленной головой. Швырнули на каменный пол, хлопнули дверью, и только тогда к нему кинулись его друзья. Приподняли, бережно отерли лицо смоченными слюной тряпочками, и лишь после этого он, повернувшись к новичку, сумел выдавить несколько слов:

– Все, сестренка… Теперь тебе конец.

Той же ночью на Курбана напали. Четверо самых опытных и решительных хунгузов под руководством все того же рыжего сняли с одного из крестьян крепкую хлопчатую рубаху, свернули ее в тугой и достаточно крепкий жгут, а спустя три часа после сигнала ко сну изготовились навалиться на пришельца с двух сторон.

Курбан следил за приготовлениями своих противников, даже не открывая глаз. Он знал, что с четверыми ему не справиться, а потому избрал иной путь, и когда дело стало близиться к развязке, расслабился и начал медленно и методично успокаивать биение сердца – на восьмую часть реже нормы, на шестую, на четвертую… Так что когда они кинулись его душить, Курбан просто вылетел из тела и повис под потолком. Тогда и появилась Мечит.

Прислуживающая Эрлику Обезьяна-богиня заглянула Курбану в глаза, сморщила черное и без того морщинистое личико и что-то произнесла.

– Что? Что ты сказала? – не понял Курбан.

Мечит с трудом подняла слабую от неизбывного голода правую лапу и показала вниз, туда, где четверо хунгузов уже навалились на безжизненное тело и, обмотав скрученную в жгут рубаху вокруг шеи чертова монгола, изо всех сил пытались его задушить.

– Они не смогут меня убить, Мечит, – улыбнулся богине Курбан. – Сердце стоит, кровь почти не движется…

Обезьяна состроила недовольную гримасу и отрицающе замотала головой.

– Вот и я думаю, что не смогут, – уже менее уверенно произнес шаман, – дыхания-то у тела все равно нет… что они остановят?

Мечит раздраженно взвизгнула, и Курбан снова ее не услышал – лишь догадался по ее скривившимся губам, что она не в духе. Затем, думая, что ее острое недовольство касается оставленного им тела, он спустился еще ниже и прислушался.

– Готов, – повернувшись к рыжему предводителю, произнес один из хунгузов.

И тогда Рыжий Пу поднялся со своей лежанки, пошатываясь, подошел к распростертому на каменном полу телу, презрительно пнул его и повернулся к якобы спящей камере.

– Когда начнут допрашивать, никто ничего не видел и не слышал. А кто язык распустит – и до следующего утра не доживет, будет как этот…

Камера ответила гробовым молчанием, словно и впрямь никто ничего не слышал и не знал.

Курбан снова приподнялся над телом, поискал глазами Мечит, но она уже таяла в воздухе, слабо шевеля губами и, судя по вялым жестам, явно упрашивая своего верного раба чего-то не делать.

* * *

Возвращение в тело оказалось куда как мучительнее и дольше, чем предполагал Курбан. Почти весь остаток ночи он медленно, шаг за шагом увеличивал пульс, а едва солнце проникло в камеру, открыл глаза. Ужасно болела передавленная до синяков шея, в горле першило, а грудь буквально разламывалась пополам.

Он жадно вдохнул пропитанный испарениями двух десятков немытых тел воздух, закашлялся и с трудом сел. Обвел камеру помутившимся взором и увидел в глазах сокамерников то, что и ожидал, – леденящий ужас.

– Ты… – хрипло произнес оживший мертвец и властно ткнул пальцем в растерянно моргнувшего заплывшими глазами рыжего зачинщика покушения, – ты перейдешь во владения Эрлик-хана нынче же вечером. Готовься.

Тот громко икнул.

– А сегодня я – Святая Мать всего Уч-Курбустана и ваша госпожа – буду отдыхать, – добавил Курбан и начал медленно раздеваться.

Несмотря на начало зимы, здесь, в камере, было ужасно душно, и он сбросил с себя засаленную ватную куртку, стянул через голову подаренную русскими нижнюю рубаху, развязал шнурок на поясе и знаком показал ближайшему сокамернику, чтобы тот помог ему стащить рваные сапоги, а затем и штаны. Затем Курбан подтянул поближе две спешно покинутые соседями подстилки и, кривясь от боли, вольготно разлегся.

– Принесут завтрак, оставите всю вашу воду мне… – уже засыпая, пробормотал он. – А того, что помогал мне снять штаны, я назначаю Великим ханом камеры. Всем слушать его, как меня…

* * *