Толпа, массы, политика

Прежде всего обращает на себя внимание, что критика большевизма неразрывно связана с определенным пониманием поведения масс. Особая сознательность пролетарских масс трактуется как легенда, подчеркивается, что «„передовой отряд“ трудящихся был связан традициями деревенской круговой поруки»[170]. Так Е. Трубецкой писал, что перспективы земного рая, которым большевики соблазняли народные массы, на деле был обольстительным миражом, манящим издалека. «Мнимый рай превращается в ад, ибо прежде всего — это царство всеобщей взаимной ненависти… Идеал всеобщей сытости рождает голод. Это не случайность, а необходимая принадлежность всякого большевистского общественного строения»[171]. П. Струве в своих «Размышлениях о русской революции» писал о том, что его бытовой основой является стремление работать как можно меньше, а получать как можно больше. Подобное стремление существовало всегда, оно вытекало из рабской жизни и психологии, но раньше оно приводило к пагубным последствиям для индивида. Большевизм же подкрепил это стремление диктатурой пролетариата, и в этом смысле большевизм несовместим с культурными традициями Запада. По Струве, народность большевизма несомненный факт, связанный с проявлением народной психологии. Он усматривает в нем стихийное увлечение, угар масс, влекомых своими элементарными инстинктами. Для нанесения сокрушительного удара по старому строю они должны были быть наэлектризованы демагогией. Но после разрушения старого идет насильственное построение нового, без участия воли масс, учета их настроения.

Об этом же можно прочитать у Г. Федотова, исходившего из того, что народ с легкостью принял удушающее рабство, считая его на первых порах свободой, ибо рабство было для него исторически привычно. В русской революции победил не Ленин и Бакунин, боровшиеся друг с другом, а Иван Грозный, осовремененный в лице Сталина. Он пишет о том, что в 1917 г. народ в массе своей срывается с исторической почвы, он в это время не только «максимально беспочвенен, но и максимально безыдеен. Отсюда разинский разгул его стихии». Уже в 1930 г. Федотов считает рабочий класс России наиболее несчастным. Ведь он, может быть, один боролся за социализм по-настоящему, страдал, голодал, жертвовал ради него в надежде установления земного Рая. Но он по-прежнему прикован как каторжник к тачке, к постылому труду. В 1937 г. он пишет о том, что вся русская революция вплоть до последних трансформаций Сталина несет на себе печать имморализма. «Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма»[172]. Россия согласно его трактовке тех лет есть самая последовательная страна фашизма и социальное содержание московского фашизма ничем не отличается от германского.

Весьма образно описывает состояние масс послереволюционной России С. Португейс в работе «Пять лет большевизма». «…Это были массы безумно истощенные — материально, физически и нравственно истощенные эпохой военно-промышленной гонки. В рыхлую, нестойкую среду ворвалась бешенная индустриальная горячка с ее военно-террористической хваткой… а главное с вовлечением в индустриальное пекло огромных толп мещанства, деревенщины, толкаемой разорением и боязнью мобилизации прямо в пасть индустриального Молоха, который потряс этих людей до самых основ их душевного и умственного строя… Взбаламученное море социальных отбросов, классовая окрошка и мешанина, больное в сущности поколение, страдающее припадками психических эпидемий… В этом сказался гений большевизма, что он сумел подчинить себе это военно-социальное месиво, сделав его больную, исковерканную душу, его жадную нищету и нищенскую жадность исходным пунктом „социалистической революции“»[173].

Говоря о форме власти, установившейся при большевизме, все эти авторы показывают, что произошло не уничтожение классов, а возникновение крайнего антагонизма между аппаратом и массами, между властвующими и подвластными. В 1952 г. Вышеславцев в работе «Философская нищета марксизма» пишет: «Та форма властвования, которую изобрел коммунизм, а за ним и нацизм, форма вождизма и тоталитаризма есть огромный шаг назад. Ее существование есть позор для современного человечества и ее уничтожение есть категорический императив»[174]. Он, как и Ортега, говорит, что «вождизм» и обезличенные народные массы есть архаическая форма власти, огромный регресс, реакция в своем закрепощении труда, в своем терроре и инквизиции.