Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ)

— Я, кажется, вчера обидел вашего приятеля, — сказал мне Толстой. — Я не сказал ему главного. За ним всегда останется крупная заслуга. Он показал нам живую душу в босяке. Достоевский показал ее в преступнике, а Горький — в босяке. Жаль только, что он много выдумывает. Я говорю, разумеется, не о фабуле. Фабулу можно выдумывать. Я говорю о выдумке психологической. Допустим, вы пишете роман и рассказываете в нем, что ваш герой отправился на Северный полюс и, встретив там свою возлюбленную, обвенчался с ней. Выдумка вполне допустимая. Но если вы описываете душевное состояние приговоренного к смертной казни и заставите его думать и чувствовать так, как он при данных условиях не может, то это будет выдумка недопустимая, выдумка вредная» (ТВ С. Т. 2. С. 54–55).

Петр Алексеевич Сергеенко (1854–1930)[150]

Фрагменты из «Записей»

13 января 1899 г.

^{П. А. Сергеенко}

«Лев Николаевич все время говорит о Чехове и благословляет меня на поездку в Петербург (Сергеенко уезжал по просьбе Чехова в Петербург для переговоров с издателем «Нивы» А. Ф. Марксом об издании собрания сочинений Чехова. — В. Р.)

— Ведь Марксу теперь остается издать только меня и Чехова, который гораздо интереснее Тургенева или Гончарова. Я первый приобрел бы полное собрание его сочинений. Так и скажите Марксу, что я настаиваю…

Восхищение Достоевским:

— Его небрежная страница стоит целых томов теперешних писателей. Я для «Воскресения» прочел недавно «Записки из Мертвого дома». Какая это удивительная вещь!» (ТВ С. Т. 2. С. 115).

5 июля 1900 г.

«Его отношение к Горькому значительно понизилось.

— Да, у него многое ярко и интересно, но часто преувеличенно и грубовато. Не знаю, не думаю, чтобы он создал что-нибудь истинно хорошее. Очень его превознесли, и это, пожалуй, может дурно отразиться на нем. Но он мне все-таки нравится. А главное, как это легко он усвоил все, что называется цивилизацией. Его напрасно сравнивают с Чеховым. Чехов удивителен и больше всего напоминает Мопассана. Я недавно вновь прочитал почти всего Чехова, и все у него чудесно, но не глубоко, нет, не глубоко. С внешней стороны это перлы и даже сравнивать нельзя с прежними писателями: с Тургеневым, Достоевским или со мной. Но у Достоевского, при всей его безобразной форме, попадаются часто поразительные страницы, и я понимаю Тэна, который зачитывался Достоевским. Читаешь и захватываешься тем, что чувствуешь, что автор хочет тебе сказать самое лучшее, что есть в нем, и пишет он тоже потому, чтобы высказать то, что назрело в его душе. У теперешних же писателей этого желания сказать что-то мне и нет. Особенно это ярко у Чехова. И манера какая-то особенная, как у импрессионистов. Видишь, человек без всякого усилия набрасывает какие-то яркие краски, которые попадаются ему, и никакого соотношения, по-видимому, нет между всеми этими яркими пятнами, но в общем впечатление удивительное…» (ТВ С. Т. 2. С. 119).

Алексей Максимович Горький (1868–1936)[151]

Из «Заметок» о Л. Н. Толстом

1901–1902

^{Л. Н. Толстой и А. М. Горький в Ясной Поляне. Фотография С. А. Толстой. 1901}

«Чаще всего он (Лев Толстой. — В. Р.) говорил о языке Достоевского:

— Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво, — я уверен, что нарочно, из кокетства. Он форсил; в «Идиоте» у него написано: «В наглом приставании и афишевании знакомства». Я думаю, он нарочно исказил слово афишировать, потому что оно чужое, западное. Но у него можно найти и непростительные промахи: идиот говорит: «Осел — добрый и полезный человек», но никто не смеется, хотя эти слова неизбежно должны вызвать смех или какое-нибудь замечание. Он говорит это при трех сестрах, а они любили высмеивать его. Особенно Аглая. Эту книгу считают плохой, но главное, что в ней, плохо, это то, что князь Мышкин — эпилептик. «Будь он здоров — его сердечная наивность, его чистота очень трогали бы нас. Но для того, чтоб написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости[152]. Да и не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен — весь мир болен…» (ТВ С. Т. 2. С. 423).

*****