Толстой (СИ)

Когда надежды власти на так называемое раскаяние не сбылись, то использовали старый добрый метод, – «поливание грязью». Как только не называли писателя: и слабоумным, и еретиком, и пособником дьявола, и растлителем поколений. Станция Астапово еще никогда не видела такого количества людей: журналисты, фотокорреспонденты, кинооператоры, жандармы, духовные лица. Многие газеты мира ежедневно печатали новости отсюда. Драма семьи была у всех на виду, а человек, который бежал, чтобы побыть наедине с собой в тишине и спокойствии, оказался в эпицентре пристального внимания.

Большинство считают, что, уходя из Ясной Поляны, Толстой покидал семью и жену. Но в дневниках и письмах можно увидеть его желание «уйти от всех», и от единомышленников с их «ортодоксальными» требованиями и спорами о «принципах» толстовского мировоззрения, и от семьи, не понимавшей его новых взглядов, и от окружения, ото всех. Хотел уйти в народ, в простую крестьянскую жизнь.

М. Н. Громов, доктор философских наук, профессор, отмечает: «Нечто архаическое, первобытное, полузвериное может почудиться в уходе некогда могучего, но одряхлевшего старца из обжитого жилища в глухое место. Так ослабевшие животные, почуяв приближающуюся кончину и следуя заложенному инстинкту, покидают тех, с кем были вместе, и в одиночестве предаются неумолимой конечной судьбе всего живого… Тут есть следование одному из природных инстинктов, которые в жизни Толстого, с его мощным, стихийным, оргическим началом, играли огромную роль… Толстой не мог тихо почить в уютной постели своего обжитого дома. Драма его бурной жизни не могла не закончиться трагической сценой ухода из нее. Подобный финал вполне закономерен для мятежной натуры бунтаря, восставшего против мира сего».

Смерть пассажира поезда № 12

Должность?

Какая разница?

Пишите – пассажир поезда № 12. Все мы пассажиры в этой жизни. Но один только входит в свой поезд, а другой, как я, схожу.

Л. Н. Толстой

Продолжается день 6 ноября 1910 года. «В этот день он точно прощался со всеми нами». Вот Толстой увидел Маковицкого и с нежностью произнес: «Милый Душан, милый Душан». Александра Львовна, поправляя отцу кровать, почувствовала, как он ищет ее руку, а когда нашел, то крепко-крепко ее сжал. А вот Софью Андреевну к нему по-прежнему не пускали, чтобы волнение при встрече с ней не погубило крохотную надежду на выздоровление. Ее приход возможен только тогда, когда надежды не останется.

Официальный бюллетень: «Ночь провел тревожно, утром 37,2, процесс в легком в прежнем состоянии, деятельность сердца внушает серьезные опасения, сознание ясно. Щуровский, Усов, Никитин, Беркенгейм, Семеновский, Маковицкий».

Лев Николаевич задыхается, беспокоен, периодически бредит. Вдруг около двух часов дня резко сел и громко сказал: «Вот и конец! И ничего!» А потом добавил: «Я вас прошу помнить, что, кроме Льва Толстого, есть еще много людей, а вы все смотрите на одного Льва. Лучше конец, чем так». И впал в забытье.

Толстой противится медицинским манипуляциям, он просит прекратить пускать кислород и требует оставить его в покое. Перед полуночью сел на кровать, занял неестественную позу, дышит тяжело: «Боюсь, что умираю». Ему предложили сделать впрыскивание морфием, но он отказался: «Нет, не надо, не хочу». Сделали укол камфоры, Льву Николаевичу, как показалось всем, немного полегчало. Своему сыну Сергею в этот момент Толстой говорит: «Истина… Я люблю много… Как они…» Это были последние слова Льва Николаевича Толстого. Но тогда никто этого не знал. Все, кроме дежурных, разошлись по комнатам спать.

Татьяна Львовна Сухотина вспоминала про эти слова так: «Будучи еще совсем молодым человеком, он гордо объявил, что его герой, которого он любит всеми силами своей души, это – Истина. И до того дня, когда он слабеющим голосом сказал своему старшему сыну, своему “истинному другу”, что он любил Истину, он никогда не изменял этой Истине. “Узнаете Истину, и Истина сделает вас свободными”. Он это знал и служил Истине до смерти».

Душан Петрович Маковецкий описывал этот день так. «Как трудно умирать! Надо жить по-Божьи». Лев Николаевич метался, задыхался, стонал, одышка, икота мучали его, забирая силы. В полубреду бормотал: «Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал (или не нашел) …Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь». Ему все-таки ввели морфин, Толстой спал, пульс становился нитевидным, и его было сложно прощупать. После четырех часов утра Лев Толстой начал стонать, появилась предсмертная одышка, пульса никакого, синюшность лица и губ. В половине пятого Толстого попробовали попоить, он отреагировал и сделал глоток.