Том 1

Они что-то кричат. Слышны ругательства. Потом кто-то один приказывает молчать. Теперь до моего слуха ясно доносятся отдельные слова:

— Вот он, говорю вам! Он лежит на дне. Надо спуститься!

— Осторожнее! Смотри, не сорвись!..

— Ничего! Не первый раз!.. О! ла, ла!.. И несет же от него! Чтоб его черти взяли!..

— Тише, не ори так громко!

— Да его и не узнаешь теперь, сержант!.. Он совсем сгнил…

— Что такое? Совсем сгнил? Что ты несешь? Он и умер-то всего не больше суток!

— А я почем знаю?.. Может, и не больше суток, а что он разваливается — так это верно! Должно быть, от того, что лежал в воде!.. Ну, все равно! Опускайте холст и веревки… Я завяжу его со всех сторон…

— Слушай!.. Может, это другой кто-нибудь? Не ошибиться бы тут! Пошарь-ка у него в карманах!..

— Попробую… Да нет, понятно — это он! Вот и удостоверение при нем, и карточки, и всякая всячина… Нечего и говорить, что он… Ну, холст спускаете?

— Ну, раз, два, три!.. Тяните молодца! О, ла, ла! Вот так раз!..

— Ну, чего еще там?

— Да в нем никакого и весу нет!

— Постой тогда! Раз он так прогнил, посмотри сперва кругом, не осталось ли там руки или ноги, пожалуй?

— Нет, сержант, все цело, и с головой даже!.. Конец веревки держите наверху?

— Да. Готово.

— Ну, так тяните!..

— Вот хорошо! Теперь живей назад…

— Носилки не трясите.

— Ну, не все ли ему теперь равно, на тряских он поедет дрогах или нет…

Саван, скрученный вокруг моего тела, давит мне голову, жмет мои члены… Носилки подвигаются вперед, раскачиваясь из стороны в сторону… А я вижу все, все хорошо вижу…

Пламя факелов и свет трех свечей в канделябре теперь нераздельно сливаются в моих глазах…

А вокруг черная ночь…

Саван закрывает мне глаза. Саван — там, а здесь смыкает их сон. Сон — это та же смерть…

XXXIV

Еще раз начинается рассвет…

Я не вижу его, скорее — как-то угадываю… Правда, в окне, забранном решеткою, темно по-прежнему. Но все же ночь уже на исходе. Сквозь толстые оконные стекла я чувствую тот холодок, который бывает перед наступлением утра…

Три свечи в канделябре выгорели почти до самых наконечников копий. Их фитили еле держатся в последних остатках воска. Пламя колеблется и тихо мерцает, то вспыхивая, то снова потухая…

Сон несколько восстановил мои силы, правда, очень немного. Может быть, мне удастся приподняться на этот раз с постели…

Я пытаюсь сосредоточиться и сообразить, сколько времени прошло с начала моего злосчастного приключения. Сегодня… сегодня только еще начинается день… Вчера я провел все время здесь… Да ведь это вчера я так состарился в течение одного дня, от утра и до вечера. — А третьего дня… третьего дня вечером я пришел в дом к вечно живым людям… Всего-навсего, значит, прошло две ночи и один, один только день…

Я не расслышал, как отворилась дверь.

На этот раз меня застали врасплох. Я не успел, как прежде, прищурить глаза, чтобы притвориться спящим.

Опять они тут вдвоем: граф Франсуа и виконт Антуан. Они смотрят на меня, и опять, как вчера, я вижу удивление на их лицах…

Граф Франсуа говорит мне:

— Встаньте, пожалуйста, сударь…

Я поднялся без малейшего усилия. Правда, я слаб, очень слаб, но вместе с тем не чувствую тяжести в своем теле… Кажется, в нем вовсе не осталось никакого веса!..

Граф Франсуа продолжал, обращаясь ко мне:

— Мой отец чувствует себя сегодня до крайности утомленным и не в состоянии выйти из своей комнаты. Поэтому мы с сыном позволили себе прийти за вами, чтобы проводить вас к нему…

Я последовал за ними. Не все ли мне равно, где быть: здесь или там?..

Его, маркиза Гаспара, мне так и не пришлось увидеть. Постель в его комнате, где он лежит, совсем закрыта тяжелым занавесом из старинного шелка. Я мог рассмотреть только один балдахин на четырех высоких колонках…

Но я тотчас же узнал хорошо знакомый мне фальцет маркиза. В его голосе опять послышались те мягкие, приветливые ноты, которые он умел придавать своей речи, когда не говорил в обычном повелительном или ироническом тоне…

Он говорил, а я слушал, стоя на пороге его комнаты. Я слушал, и каждое слово этого человека так крепко врезывалось у меня в памяти, что, казалось, должно было запечатлеться в ней навсегда, до самого конца моих дней. А между тем ведь голова моя тоже ослабела, и бесчисленный ряд впечатлений прежнего времени без следа исчез из моей памяти.

Он говорил:

— Сударь, я ожидал большего и от всех магнетизерских способностей, и от вашей жизненной энергии. Не могу сказать, чтобы я сожалел о том, что сделано, ибо я должен был поступить именно так. От этого зависела наша безопасность, наше спокойствие, скажу даже, может быть, наше бессмертие.